Великая легкость. Очерки культурного движения

Секрет, может быть, в том, что, к их писательской чести, с нашим временем синхронизируется именно образный ряд Стругацких – включающий в себя недоразглаженные противоречия, недоразвернутые парадоксы социальной жизни. Тогда как стоит в слякотном Арканаре Германа или нуарном Норманске Квятковского включить звук – художественная реальность отслаивается: философские выкладки рассыпаются от ветхости интеллигентского идеализма. Неслучайно один из ключевых идейных споров Румата Германа ведет с вызволенным опальным философом, пока тот пытается облегчиться, – только симметричное по силе снижение может оправдать возвышенность диспута в глазах постсоветского зрителя. Неслучайно и то, как настойчиво Инна Сухорецкая отбивает попытки интервьюера идеалистически обобщить посыл «Алисы и государства»: «То есть требовать активно, а не сидя дома. – Да, но это не должно переходить в истерику и пафос. Это очень простые прикладные, бытовые вещи».

Внести непростой, небытовой смысл в прикладную реальность променад-спектакля – следующая по уровню задача, которая пока не решена. Невербальная власть «Норманска» над нашим воображением заканчивается, едва спектакль, мастеровито сбив публику ко входу в главный, со сценой, зал, врубает мюзикл, заготовленный под финал.

Вернувшись к прежней, инерционной зрительской позиции – москитные шляпы у нас отобрали, сидячие места выдали – мы отдыхаем, пока перед нами доплясывают шоу. И если механическая пластика собравшихся в круг персонажей «Норманска» сохраняет отпечаток невыразимой жути реконструкции, перекликаясь с утробным, физиологичным книгоглотством мокрецов, то кульминационное выступление детей вступает с ней в досадное противоречие.

Режет слух сначала самое простое непопадание: девочка в микрофон говорит про «сотовый телефон и приставки», в то время как «Норманск» суетится вокруг книг. Зависимый от чтения сверхчеловек по нашим временам уже архаизм, и заключительная инвектива малолетних исполнителей дает почувствовать, как мокречная метафора Стругацких теряет соль. Напротив, медитативные пластические этюды, молча исполняемые детьми внутри огороженной площадки на протяжении всего спектакля – например, актеры принимают позы, выражающие монотонно называемые понятия, – куда точнее переводят на современный театральный язык невообразимую литературную находку Стругацких: «Думали туман».

Финальная сцена в зрительском зале сводит весь конфликт «Норманска» к проблеме отцов и детей – столь же хрестоматийной, как тревога о бесчеловечности технического прогресса. Спектакль требовал какого-то другого, непрямого, невербального завершения – финала-умолчания, растворения в сумраке. А может быть, и жесткого, как в «Алисе и государстве», вкраплявшем в речь героев цитаты из выступл ений Путина и Доктора Лизы, подключения к достоверному, не фантастическому контексту.

В конце концов, припоминая условия игры, реконструирующей предпосылки гибели города, задумываешься об утопической возможности проекта, соединяющего вербатим и променад с целью размотать снежный ком украинской бойни. Верба тим по записям с киевского майдана был уже поставлен, но включил в себя героев только с одной стороны баррикад. Тогда как сфера новаторства и «зона ответственности» актуального театра обретаются как раз на пересечении точек зрения, в создании условий для диалога, в реальности так и не подготовленного.

Потенциал променад-спектакля значителен. Уже покидая верхние этажи Норманска на лифте, я услышала, как кто-то из сотрудников окликает своих: «Полина! Вы не видели Полину?» – и вздрогнула, вспомнив въевшийся за время спектакля вопль матери, звавшей покинувшую город Ирму. Спектакль действительно сдвигает восприятие, так что даже на улице сохраняется ощущение похмельного соучастия в эксперименте. Но когда окончательно приходишь в себя, обнаруживаешь, что, собственно, в твоем представлении о мире пережитое ничего не изменило. «Норманск» остается герметичным посланием фантастов, не расшифровываемым при свете новой повседневности.

Не «реквием» получается, а «большой чудесный утренник в детском саду», как выразился один из пользователей на сайте «Афиши». Результат вполне оправдан поставленной целью: ведь и режиссер Квятковский в интервью поделился желанием «сделать качественный театральный entertainment».

Эпидемия бродилок нас ждет, но хотелось бы надеяться, что кто-то из режиссеров сможет преодолеть развлекательную ограниченность жанра, выводящего театр из границ.

С места сойти [65]

65

Опубликовано на сайте «Свободная Пресса» 11 октября 2014 года.

Спектакль-бродилка в поисках цели

Сезон променад-спектаклей едва разогнался, а обозреватели уже запросили пощады.

На «всеобщую усталость» от нового театрального жанра сетует интервьюер Саши Денисовой – драматурга, соавтора спектакля-бродилки «Декалог» в филиале Театра имени Маяковского. И предлагает променад-театру «сделать перерыв».

Несмотря на то, что сам же эту осеннюю премьеру назвал «ключевой».

В обход и того факта, что из обоймы «бродилок», представленных в текущем году, зрителю остаются доступны только две: помимо «Декалога», это «Норманск» в Центре имени Мейерхольда.

Ведь показы перечисляемых в этом ряду «Сталкера» (Гоголь-центр) и «Радио Таганки» (Театр на Таганке) приостановлены в связи с реконструкцией самих театральных помещений.

А «Шекспир. Лабиринт» (Театр наций), как и «День Леопольда Блума» (Школа драматического искусства), останутся, по-видимому, разовыми акциями.

Променад-спектакль так просто не покажешь – он захватывает театр целиком: под него расчищают отдельные дни в расписании, раскупоривают подсобки, опустошают буфет и обставляют коридор. Вместо коробки сцены – все здание, будто составленное из коробочек. Зритель вскрывает их одну за другой, поощряемый табличками с подсказками, а то и руками смотрителей в перчатках, выстраивающих публику по росту, чтобы всем было видно актеров на тесной, не задуманной под мизансцену лестничной площадке. Спектакль и называется «бродилкой», «променадом» потому, что увидеть его можно, только преследуя действие и на ходу сливаясь с ним, так что, когда в «Декалоге» мы прибредем в гардероб, преображенный в старинную московскую квартиру, покажется, будто публика, рассаженная за чайным столиком, ждет своей реплики наравне с персонажами.

А иногда и действует – если ее, как в «Норманске», захлопывающем за зрителем вход в фантастический город Стругацких, оставить без указателей и подсказок, наедине со спектаклем, отыгрывающим свой сюжет одновременно на пяти этажах.

Таблички и наушники, светодиодные рамки, обозначающие сценический пятачок там, где его и быть не могло, москитные сетки и марлевые комбинезоны, которые заставляют надеть на входе, чтобы подтвердить: включились в игру, – кое-как составленные в коридорах стулья, которых не хватает – кто-то тут же уступает место беременной зрительнице, – и разделение действия на «два маршрута», не оправданное ничем, кроме того что всем нам не поместиться разом вот у этой стойки, – в променад-театре много новых, непредвиденных условностей, игровых преувеличений.

Но вот загадка: чем сильнее условность променад-спектакля, тем легче он справляется с нашим недоверием к театральной иллюзии. Неслучайно самый масштабный променад-проект «Норманск» – самый вымороченный.

Спектакль поставлен по повести Стругацких «Гадкие лебеди» о своего рода зачумленном городе, откуда уходят, спасаясь, дети, – а нам предстоит самостоятельно определить источник заразы: то ли это порченная немощью, невежеством и смертью человеческая природа, то ли, наоборот, бесчеловечная утопия сверхразумных существ.

«Норманск» – не просто инсценировка, а реконструкция художественного мира повести. Уникальный пока в отечественном театре опыт создания пространства, которое взаимодействовало бы со зрителем без посредников, да и без установки на непременный диалог. В «Норманске» не бросают в зал реплик, не дожидаются, пока публика подтянется, здесь даже не переводят зрителей из комнаты в комнату. Только впускают – и позволяют присутствовать. Сам конфликт повести выражен не в словах, не в индивидуальных актерских образах – говорит все пространство целиком, говорит сразу многими голосами, говорит гулом, шорохом и криком, и звуки разбегаются по пролетам и комнатам, увлекая нас в противоположных направлениях.