Велики амбиции, да мала амуниция
Шрифт:
– Скажите, а человек, что сейчас вышел, кто он?
– Аникушка Перфильев…
– А что у него за счёты с Лавровичем? Тут женщина замешана?
– Нет, тут как раз распря из-за денег вышла… Покойный отец Аникушки задолжал Лавровичу изрядную сумму. А с процентами она и ещё куда важнее сделалась… Аникушка-то про отцовы дела не очень ведал, а с Лавровичем дружбу водил… То есть, как сказать… В общем, хотелось ему дюже на Лавровича походить: чтобы и обед царский, и женщины, и положение… Везде-то он за ним ходил, опыту набирался. Мечтал своё дело открыть. «Вот, буду, – говорил, – богатым, как Мишка, так вы уже со мной запанибрата и свысока не посмеете: Аникеем Гавриловичем звать станете и услужать!» Дурак… Так, вот, когда родитель его помре, так Аникушка Лавровича стал упрашивать
– Что ж, выходит, испугался угроз? – удивился Вигель.
– Я точно не знаю, что там произошло… – признался трактирщик. – Вообще говоря, Михаил Осипович о Москве давно думал… Может, это просто подхлестнуло его… Да и жестоко он разобиделся, что купец Иртеньев за него свою дочь не отдал.
– Отчего же не отдал?
– Так охочесть Михаила Осиповича до баб всем известна была… Какой отец своей дочери такого мужа пожелает? Тем более, отец состоятельный!
Вигель задумался, а затем спросил:
– А не уезжал ли Перфильев в последнее время из города?
– Вы что, думаете, что он в Москву ездил Лавровича убивать? – усмехнулся трактирщик. – Что вы! Аникушка пьянчуга, а не убивец…
– И всё-таки?
– Не отлучался он, ваше благородие. Истинный крест вам даю. Я бы знал! Он ведь целыми днями у меня в заведении сидит или по улицам в пьяном безобразии шатается! Никуда он не уезжал.
Пётр Андреевич выпил два стакана горячего чаю и спросил трактирщика:
– Вы говорили о женщинах Лавровича… Были какие-то скандалы у вас, с этим связанные?
– Да ничего особенного… Ну, бывалочи застукает муж свою благоверную с Михал Осипычем… Ну, так тут всё по старинке: ему – в глаз, её – вожжами… Дело семейное…
Поп поставил блюдце на стол, крякнул:
– Ты, Ваня, гостю всё рассказал, а про самое-то главное умолчал… Была у нас, господин Вигель, одна прискорбная история. Да Ваня вам об ней не скажет: у него она до сей поры на сердце язвой…
Трактирщик отошёл за стойку и стал с видимым равнодушием протирать рюмки, бросив лишь:
– А об этом пущай отец Демьян повествует, коли сан позволяет…
Отец Демьян погладил бороду и сказал Петру Андреевичу:
– Идёмте. Мне уж пора в храм идти, скоро служба… Я вам дорогой расскажу…
Вигель расплатился с трактирщиком и вышел следом за священником. Поп перекрестился, глубоко вздохнув:
– Благодать-то какая! – и, взяв Петра Андреевича под руку, неспешно пошёл по дороге. – Слушайте же! Лет семнадцать тому назад жили в нашем городе две сестры: Татьяна и Глафира. Родители их померли, а потому старшая младшей за мать была. Жили бедно, добрые люди им помогали, Татьяна и работницей была редкой: кому нянька нужна была, кому по дому подсобить – все её звали. А сестра её зело собою хороша была. Так хороша, что и не сказать! В общем, большое влечение к ней Михаил Осипович обнаружил. Он тогда ещё молод был… В общем, случилась меж ними, прости Господи, любовь. А у нас разве же сокроешь такое? Ему-то – что? А ей по улицам пройти невозможно сделалось – все на неё пальцами указывали да судачили… И Ванька-трактирщик (тогда он ещё половым был) пуще других, потому что сам на Глафиру виды имел и взревновал сильно… А Михаил Осипович жениться на ней не пожелал, сказав, что ему капиталом обзавестись сперва надо, а семьёй – уж погодя. А девица-то позора и обмана не снесла – утопилась. Только платок её на берегу и нашли да записку… В пруду, что подле слободы нашей утопла, где грозный царь свою супругу утопил в своё время… Страшное и горькое дело… Михаил Осипович тогда чернее тучи ходил… И Иван Алексеевич тоже зело сокрушался…
– А что же Татьяна? – спросил Вигель.
– В инокини пошла, сестрин грех замаливать…
– Батюшка, а вы не знаете, отлучался ли кто-нибудь из города в последнее время?
Отец Демьян посмотрел на Петра Андреевича ясными глазами и покачал головой:
– Иван здесь
был. Он не врёт, когда говорит, что всё и обо всех здесь знает. Так что насчёт этого спокойны можете быть.– А могу ли я поговорить с Татьяной?
– С инокиней Евфросиньей? А зачем вам?
– Мало ли… Служба у меня такая, отец Демьян: никогда не знаешь, где какая зацепка обнаружиться может.
– Поговорите… Если она, конечно, пожелает.
– А где её искать? В монастыре?
– Зачем так далеко? На кладбище, – ответил поп.
– На кладбище?
– Да, она там большую часть времени проводит… Больна она стала, господин Вигель. Не жилица уже… Вот, и досрочно на кладбище перекочевала почти. Ходит там меж крестов, сидит часами… Как призрак, честно слово! У нас её иные боятся даже. Вы теперь и идите туда: наверняка она на погосте.
– Спасибо, батюшка, – поблагодарил Пётр Андреевич и, ускорив шаг, направился к кладбищу.
Погост был очень стар. На нём покоились многие поколения александровцев. Теперь каменные плиты и холмы покрывал снег, и чернели на его фоне покосившиеся зачастую кресты, на некоторых из которых висели венки… Кричали сверху вороны, неизменно любящие подобные места, и от их крика в душу закрадывалась тоска. Вигель машинально читал надписи на крестах и думал, что непростительно давно не был на могиле отца. «Нужно будет обязательно сходить по возвращении в Москву… – размышлял он. – Непременно и безотлагательно… Странное дело: мы ещё помним, где лежат наши отцы, деды, а могил прадедов почти никогда не знаем… Подумать только, через каких-то два поколения и от нашего пребывания на земле ничего не останется… Будут проходить люди мимо наших покосившихся крестов, безучастно читать наши имена, и они им ничего не будут говорить! Как же это грустно всё…»
Внезапно за чёрной изгородью крестов Вигель увидел чёрную согбенную фигуру инокини. Пётр Андреевич осторожно подошёл к ней. Евфросинья обернула к нему своё высохшее, желтовато-бледное лицо с усталыми глазами и едва кивнула головой:
– Господин Вигель, я понимаю?
– Да… Откуда?.. – растерялся Пётр Андреевич.
– Аникушка шепнул мне про вас… Я ждала, что вы придёте…
– Простите, что решился вас обеспокоить, но…
– Но вам нужно знать подробности истории моей несчастной сестры и Миши? – инокиня воткнула свою палку в снег и тяжело опёрлась на неё. – Знаете, молодой человек, в своё время я обещала сестре, что никому не выдам её тайны… Потом она сама сняла с меня этот обет… Если бы она была жива, я бы ничего вам не сказала… Но, раз уж нет ни её, ни Миши, то тайна эта никому не нужна больше… Да и я уже почти что не среди живых… Вот, сегодня говорю с вами, на небо и снег смотрю, а завтра, может быть, в иных чертогах вечерять придётся…
Налетевший ветер колыхал чёрные одежды инокини. Её почти прозрачные глаза смотрели невидяще, устремляясь мимо Вигеля куда-то вдаль. И голос Евфросиньи, тихий и глухой, в самом деле, уже слабо походил на голос живого человека. Инокиня перевела дух и сказала:
– Вам уже, наверно, рассказали о том, как Миша бросил мою сестру? Рассказали ведь?
– Так точно…
– Всё так. Только они все того не знают, что Глаша была тяжела в то время… Когда я узнала об этом, то поняла: ни ей, ни ребёнку жизни в городе не будет. Поэтому я отправила сестру в Москву, поручив её одной пожилой одинокой даме, у которой некоторое время работала.
– Постойте! – Пётр Андреевич нахмурился. – Мне говорили, что ваша сестра…
– Утопилась? Мы хотели, чтобы именно так все считали. Сестра написала записку и уехала в Москву, а уж я положила её и вещи Глашины на берег пруда. Все поверили и дознаваться особенно не стали ни о чём… Глаша в Москве после родов стала кормилицей в одном доме… В том семействе она приглянулась, и её взяли няней… Разумеется, правды о моей сестре они не знали… Глаша говорила, что отец ребёнка трагически погиб. Ей верили. Ей трудно было не верить… Я иногда бывала у неё, я была крёстной матерью девочки… Думаю, что сестра-инокиня лишь укрепляла положение Глаши. Конечно, лгать мне, Христовой невесте, было большим грехом, но я делала это ради единственной сестры и ни в чём не повинной крошки, её дочери…