Велики амбиции, да мала амуниция
Шрифт:
– Дождались мы гостей дорогих! Фараоны рыщут по Зарядью. Ищут тебя и Юдю.
– Не волнуйся, я сейчас уйду, – отозвался Рахманов.
– Куда?! Квартал оцеплен полицией. Через несколько минут они будут здесь!
– Ты-то как узнал об этом?
– Пантофлёвая почта сработала!
– Да нет, Лейба, на этот раз не сработала твоя почта. Иначе бы я успел уйти!
– Тебе нечего было приходить сюда, – зло бросил Лейба. – Если надеешься, что я буду покрывать тебя…
– Что? – Рахманов надвинулся на Лейбу. – Да я ж тебя, свиное ухо, теперь же на перо посажу. Покрывать он не будет! Если меня возьмут,
– Сволочь ты, Кочегар…
– Взаимно, Лейба!
– Решайте уже что-нибудь, – подступил щуплый Янкель с большими грустными глазами. – Пока вы будете спорить, нас накроют всех!
Лейба закусил губу:
– Сделаем так. Юдя, ты спрячешься на дворе. Они тебя могут узнать. Нельзя, чтобы ты попалась им на глаза. Мы скажем, что тебя теперь нет… Ушла, а куда – не сказалась…
– А Митя? – Юдифь прижалась к Кочегару. – Я его не оставлю.
– Идиотка! – заорал Лейба. – Из-за него нас выселят из Москвы! А то и того хуже! С ним мы сделаем лучше… Отец совсем плох. Думаю, скоро отойдёт. Так пусть наш дорогой гость нарядится раввином и будет при нём. Не станут же они тревожить умирающего…
– Я спрятал всё самое ценное у отца под кроватью, – сказал Янкель. – Как обычно…
Лейба на мгновение скрылся за ширмой и вернулся, неся с собой узел с вещами. Всучив его Рахманову, он велел:
– Одевайся! Будешь у нас рабби Мордохеем.
– Иди ты к дьяволу, – прошипел Кочегар. – Не стану я рядиться в это барахло!
– Митя, умоляю! – Юдифь упала на колени и стала целовать руки Рахманова. – Ради меня! Одевайся! Ведь они же убьют тебя! А как я без тебя жить буду? Пожалуйста!
Кочегар сплюнул и начал натягивать на себя ненавистную одежду. Когда его голову увенчала шляпа, Лейба оценивающе поглядел на него и сунул ему в руки какую-то книгу:
– Вот, теперь сойдёт… Будешь читать…
– Ты что издеваешься? Тут же всё по-вашему написано! – вспыхнул Кочегар.
– Странно, что ты был талантливым шулером! Можно подумать, что полицейские знают еврейский! Бормочи любую несуразицу, делая вид что читаешь по книге!
Юдифь со слезами обняла Рахманова:
– Страшно мне, Митенька! Что-то дурное сердце чувствует…
– Не бойся, – ответил Кочегар и, метнув хищный взор на Лейбу, добавил: – Лейба не выдаст, свинья не слопает…
– Юдя, ступай на двор, – сказал тот сестре. – И спрячься там хорошенько.
Заплаканная Юдифь ушла. Янкель распахнул дверь в комнату отца и сказал Кочегару:
– Иди туда. Стань у его постели и делай, как уговорились. Остальное – наша забота.
Рахманов вошёл в тёмную, благодаря зашторенному окну, комнату, душную и, как и другие помещения дома, не отличавшуюся чистотой, и встал возле постели, на которой неподвижно лежал старик с длинным орлиным носом и седой бородой. «Ну, прямо фарисей библейский… Христопродавец… Стой тут балагань теперь… Вот, дьявол…» – раздражённо думал Кочегар.
Снаружи послышались голоса, один из которых Рахманов узнал сразу.
– Оцепить дом, – скомандовал Романенко и постучал в дверь.
Дверь тотчас была отворена, и шаги Василь Васильича и сопровождавших его раздались уже прямо за стеной.
– Чем можем мы служить вашему благородию? – елейным голосом осведомился Лейба.
– Ты Лейба Герштейн?
– Он
самый. А это – брат мой Янкель…– А что, дома больше никого нет?
– Отец наш дома… Отходит… – в голосе Лейбы послышались рыдающие нотки. – Горе у нас большое… И рабби Мордохей с ним.
– А сестра твоя где? Юдифь?
– Ох, ваше благородие, кто же её, подлую, знает? Сестра – наше наказание… Мы с нею разорвали всяческие отношения, и я даже запретил ей являться в наш дом…
– А, между тем, её видели здесь лишь вчера.
– Правда ваша. Она была здесь… Как было не пустить? Отец помирает… Она проститься с ним приходила. Простилась и ушла.
– И ушла?
– Ушла.
– А с нею кто был?
– Мужчина был… Но я о нём не знаю… Моя сестра… Ах, это горе, ваше благородие! Позор всей нашей семье! Она спуталась со скверными людьми! Не нашей веры! И, вообще… Через это и прогнали мы её из дому.
– И так-таки не знаешь ты, с кем твоя сестра жила?
– Не знаю, ваше благородие. И знать не хочу. Авраам и Моисей мне свидетели, что к делам Юдифи ни я, ни Янкель отношения не имеем.
– А с чего ты взял, что у неё есть какие-то «дела»?
– А, когда б не было, разве вы бы пришли? Значит, натворила что-то, мерзавка… Ох, знай я где она, так сам бы убил негодную… Ведь нам же из-за неё беда выходит! Всегда знал, что так будет!
– Обыщите дом, – скомандовал Романенко своим людям. – А вы оба проводите меня в комнату вашего отца.
– Ваше благородие, помилосердствуйте! Ведь отец наш умирает… Грех беспокоить умирающего!
– Я не виноват, что твой отец собрался покинуть наш мир столь не вовремя, – отчеканил Василь Васильич. – Открывай дверь!
– Жестоки вы, ваше благородие… Бога бы побоялись…
– Ты мне поговори ещё!
– Ваша власть! – сокрушённо сказал Лейба и отворил дверь в комнату отца.
Кочегар начал шёпотом бубнить непонятные слова, слегка покачиваясь взад-вперёд.
– Убедились? – спросил Лейба.
– В чём? – усмехнулся Романенко. – Сейчас мы здесь будем проводить обыск. Не взыщи!
– Что ж, ваша власть… Только прошу: потише и поосторожнее. Дайте моему несчастному отцу спокойно умереть.
– Постараюсь, – отозвался Романенко. – Мурашов!
– Я, ваше благородие! – явился на зов молодой полицейский.
– Пошукайте здесь сами… Всё-таки умирающий: негоже всю нашу ораву сюда тащить.
– Слушаю, – кивнул Мурашов и принялся со знанием дела осматривать каждый угол.
Романенко опустился на стул и закурил. Кочегар старался не смотреть на него, боясь себя выдать.
В этот момент в комнату вошёл молодой человек с золотистой шевелюрой и большими синими глазами. Рахманов узнал его и ещё ниже наклонился к книге.
– А, Пётр Андреич, – Василь Васильич повернулся к вошедшему. – Вот, видишь, в каких скорбных условиях приходится работать… Представляю, какую истерику закатят нам господа Герштейны, когда мы начнём двигать кровать с их папашей…
– Василь Васильич, не стоило бы делать этого… – заметил Вигель.
– Ты этих головоруких ребят не знаешь, брат. Я тебе руку на отсечение даю, что своё барахло они заныкали где-то здесь. Именно в расчёте на то, что мы, как люди приличные, не посмеем тревожить покой умирающего. Что ж, наша совесть будет чиста: первыми этот покой потревожили они.