Великий карбункул

беседы со взрослыми людьми, или тепло женской ласки, или шум детворы, резвящейся вокруг их кресла, так как иначе мысли их предательски

устремляются в туманную даль прошлого и на душе у старого человека

становится зябко и одиноко. Не поможет тут и вино. По-видимому, так

случилось и с мистером Смитом, когда сквозь сверкающий стакан со старой

мадерой он вдруг увидел, что в комнате появились три фигуры. Это была

Фантазия; у нее за спиной висел ящик с картинами, она приняла облик

бродячего балаганщика. Следом за ней шла Память, уподобившаяся конторщику, с

пером, заткнутым за ухо, со старинной чернильницей в петлице и с тяжелым

фолиантом под мышкой. Позади виднелся еще кто-то, с головы до ног закутанный

в темный плащ, так что нельзя было различить ни лица, ни фигуры. Но мистер

Смит сразу догадался, что это Совесть.

Как трогательно поступили Фантазия, Память и Совесть, решив навестить

старого джентльмена в тот момент, когда ему стало казаться, что и вино уже

не играет такими красками в стакане и вкус его не так приятен, как в те дни, когда и он сам и эта мадера были моложе! Едва различимые в полутемной

комнате, куда малиновые занавеси не впускали солнечный свет, создавая

приятный полумрак, три гостьи медленно приблизились к седовласому

джентльмену. Память, заложив пальцем какую-то страницу в огромной книге, остановилась справа от него. Совесть, все еще пряча лицо под темным плащом, встала слева, поближе к сердцу, а Фантазия водрузила на стол панораму с

картинами и увеличительным стеклом, установленным по его глазам.

Мы упомянем здесь лишь несколько картин из множества тех, которые

всякий раз, как дергали за шнурок. возникали одна за другой в панораме, подобно сценам, выхваченным из действительной жизни.

Одна из них изображала залитый луной сад; в глубине виднелся невысокий

дом, а на переднем плане, в тени дерева, можно было различить две фигуры, освещенные бликами луны, - мужчину и женщину. Молодой человек стоял, скрестив на груди руки, и, надменно улыбаясь, победоносно смотрел на

склонившуюся перед ним девушку. А она почти распростерлась у его ног, словно

раздавленная стыдом и горем, не в силах даже протянуть к нему стиснутые в

мольбе руки. Она не смела поднять глаза. Но ни ее отчаяние, ни прелестные

черты ее лица, искаженные страданием, ни грация ее склоненной фигуры -

ничто, казалось, не могло смягчить суровость молодого человека. Он

олицетворял собой торжествующее презрение. И, удивительное дело, по мере

того как почтенный мистер Смит вглядывался в эту картину через

увеличительное стекло, благодаря которому все предметы, словно по

волшебству, отделялись от холста, - и этот сельский дом, и дерево, и люди

под ним начали казаться ему знакомыми. Когда-то, в давно минувшие времена, он частенько встречался взглядом с этим молодым человеком, когда смотрелся в

зеркало; а девушка была как две капли воды похожа на его первую любовь, на

его идиллическое увлечение - на Марту Барроуз! Мистер Смит был неприятно

поражен.

– Что за мерзкая и лживая картина! = - воскликнул он.
– Разве я

когда-нибудь глумился над поруганной невинностью? Разве Марта не обвенчалась

с Дэвидом Томкинсом - предметом своей детской любви, когда ей не было и

двадцати, и разве она не стала ему преданной и нежной женой? А оставшись

вдовой, разве не вела она жизнь, достойную уважения?

Между тем Память, раскрыв свой фолиант, рылась в нем, неуверенно листая

страницы, пока наконец где-то в самом начале не нашла слов, относящихся к

этой картине. Она прочитала их на ухо старому джентльмену. Речь шла всего

лишь о злом умысле, не нашедшем претворения в действии; но пока Память

читала. Совесть приоткрыла лицо и вонзила в сердце мистера Смита кинжал.

Удар не был смертельным, но причинил ему жестокую боль.

А представление продолжалось. Одна за другой мелькали картины, вызванные к жизни Фантазией, и, казалось, все они были нарисованы каким-то

злонамеренным художником, задавшимся целью досадить мистеру Смиту. Ни один

земной суд не нашел бы и тени улик, доказывающих виновность мистера Смита

даже в самом незначительном из тех преступлений, на которые ему сейчас

приходилось взирать. На одной из картин был изображен накрытый стол, уставленный бутылками и стаканами с недопитый вином, в которых отражался

слабый свет тусклой лампы. За столом царило непринужденное веселье, но как

только стрелка часов приблизилась к полуночи, в компанию собутыльников

вторглось Убийство. Один из молодых людей вдруг замертво упал на пол с

зияющей раной в виске, а над ним склонился юный двойник мистера Смита, на

лице которого ярость боролась с ужасом. Убитый же был вылитым Эдвардом

Спенсером!

– Что хотел сказать этот негодяй художник?!
– вскричал мистер Смит, выведенный из терпения.
– Эдвард Спенсер был моим самым лучшим, самым

близким приятелем; больше полувека мы платили друг другу искренней

привязанностью. Ни я, да и никто другой не думал убивать его. Разве он не

скончался всего пять лет назад и разве, умирая, он не завещал мне в знак

нашей дружбы свою трость с золотым набалдашником и памятное кольцо?

И снова Память принялась листать свою книгу и остановилась наконец на

странице, столь неразборчивой, будто писала она ее, находясь под хмельком.

Из прочитанного следовало, что однажды, разгоряченные вином, мистер Смит и

Эдвард Спенсер затеяли ссору и в порыве ярости мистер Смит запустил в голову

Спенсера бутылкой. Правда, он промахнулся и пострадало лишь зеркало, а

наутро оба друга уже с трудом могли вспомнить это происшествие и с веселым

смехом помирились. И все же, пока Память разбирала эту запись. Совесть