Великий тес

— Атаман ждет! Побегу, скажу ему, порадую! — глубже нахлобучил шапку и рысцой затрусил к острогу.

Когда отряд подходил к нему, из дверей бани валил густой дым. Перфильев, спустившись с горы, шел навстречу старому товарищу и раскидывал руки. Яков стоял у ворот, наблюдал за ними, гадал, к чему отец сказал о матери «Тебе веду». Обратно в Енисейский поплывет, что ли? Или отец, как магометанин, собирается содержать двух жен? Думал, как они будут жить? Теснота в остроге корабельная. В аманатской избенке, и в той отсыпались караульные после ночного дозора. Разместить прибывших было негде. Полсотни уставших людей привычно устраивались на берегу, возле бани. Стали вытаскивать струги и жечь костры у воды.

Яков видел сверху, что за стройной подвижной матерью, как бык на привязи, тупо ходит здоровенный детина в кожаной рубахе. Отец и старый казак Сорокин следом за Перфильевым поднялись на гору, в острог.

Дружба дружбой, служба службой! На другой день старый Похабов стал принимать острог, пересчитывать припас и казенную скотину. Попинал подгнившие венцы избы, покачал дюжим плечом тын.

— Плохо жил! — ласково укорил атамана. — Ни острога доброго, ни приказной избы. Абы перезимовать!

— Куда к лешему, — оправдывался Перфильев, оглядываясь на Якуньку. — Полтора десятка служилых. Пошлешь кого за ясаком да скот сторожить — сам в караулы ходишь день и ночь.

— Придется укреплять! — ворчал Иван. — С братами как-то надо ладить. Да Васька Колесников волочится следом, где-то поблизости зимовать будет. А с ним подобру не ужиться: он или верховодит, или холуйствует, да тут же под начального яму роет, чтобы свалить. По-другому не может, холопское отродье.

— Да уж! — сердился и разводил руками Перфильев. — Мне, старому атаману, в Браты дали всего пятнадцать служилых. А ему, десятскому, едва в пятидесятники вышел, — сотню! Ловок! Ловок, бл…н сын.

Он чесал затылок и советовал товарищу:

— Пошли его дальше: на Осу или на Уду. Курбатка жаловался, эту зиму на Уде краснояры зимовали. Ясак с его волости брали. Краснояры — сердцем яры! — усмехнулся. — Своей прибыли не упустят, чужую к рукам приберут. А мне туда послать некого.

Два дня прибывшие отдыхали. Мать не шла в острог, все крутилась рядом с тупым верзилой из ссыльных волжских казаков, которых отец нахваливал. Яков к табору не спускался, встреч с матерью избегал. Со стороны наблюдал за ней и стал догадываться о том, о чем ни слова не сказал отец.

Отдохнув, прибывшие перетаскали рожь в амбар, стали копать ров вокруг острога. Валили деревья, тесали бревна, наспех строили балаганы. Отец с Савиной переселился в аманатскую избу. У реки бездельничали только братья Сорокины со своими ясырками да верхоленские же казаки Федька Степанов, с Данилкой Скоробыкиным. Все они ждали людей Колесникова, чтобы идти с ними дальше.

Оська Гора со счастливой улыбкой на лице таскал на гору сырые лесины. Казаки потешались над ним. Детина иной раз оборачивался и видел, что на его бревне сидит молодец-удалец, посмеивается. Оська и сам смеялся, тащил дальше и лесину, и шутника.

Как-то вечером Яков подглядел, что он с несчастным лицом сидит возле балагана, а вокруг него носится мать и машет руками, будто комаров отгоняет. «Кричит, видать!» — Неприятно вспомнилось детство, дом, ссоры родителей.

Вздрогнул вдруг Яков. Не заметил, как подошел отец, встал за его спиной.

— Вот стерва! — сказал тихо, углядев, что и сын. — Иной раз хочется плетей всыпать. — Иван постоял молча, мысленно каясь, что при сыне хулит мать. Добавил, оправдываясь: — Он-то добрей доброго!.. Пока не разъярится. Под Падуном кто-то Пелашку обидел. Так Оська заревел, как одногорбый верблюд, схватил несчастного за грудки и зашвырнул чуть не на середину реки. Не вытащи мы его тогда — утопил бы. — И признался, посмеиваясь: — Я и сам опасаюсь к ним подходить.

Через неделю на реке показались другие струги. К Братскому острогу подходил отряд Василия Колесникова. Годовалыцики Перфильева уже просмолили два струга и готовы были плыть вниз. Задерживал их Иван Похабов, уговаривая Максима дождаться и выпроводить Колесникова с его людьми. Сам он не желал ни видеть пятидесятника, ни говорить с ним.

Встретили колесниковскую сотню атаман Перфильев с Якунькой Поха-бовым. Коська Москвитин с товарищем бросили общие работы по острогу, побежали к своим. Иван велел верхоленцам затопить баню, бабам с ясырками печь хлеб.

Отряд затаборился чуть ниже острога. Колесников не пожелал идти на поклон к новому приказному. От него пришли Ермолины и сразу стали жаловаться, что Васька-атаман морит всех голодом, бережет рожь. И в тайгу, мяса добыть, никого не отпускает, боится побегов.

Братья поели свежего хлеба, попили квасу, попарились в бане и остались на берегу, рядом с верхоленцами. Сверху видно было, что царят там, у костра, наслаждаясь общим вниманием, пришлые люди убитого Семейки Скорохода. Вокруг них, отъевшихся и отдохнувших после пережитого, любопытные слушатели сидели и стояли в несколько рядов. Сам Василий Колесников восседал во главе костра. А люди старшего Похабова в это время таскали и таскали к острогу лес.

Перфильев с Колесниковым скороходовских охочих людей поделили по их доброй воле: одного из них переманил к себе Василий, другой решил плыть в Енисейский острог.

И заспешил вдруг, засуетился со сборами пятидесятник. От него прибежали к Ивану Похабову братья Ермолины. После отдыха им пришла пора помогать укреплять острог, и сын боярский заметил в лицах братьев знакомую перемену.

— Что? Драться будем? — насмешливо упредил раздор и смутил Ермолиных.

— Стыдно уже! — пророкотал Бугор, мотая головой от рвущихся с губ и невысказанных обидных слов. — А избы строить для твоих баб — не было такого уговора.

— Ты хоть и лучше других атаманишь, — заговорил Илейка, переминаясь с ноги на ногу, — а все же тяжко с тобой зимовать.

— О себе подумайте! — стал вразумлять бродяг Похабов. — Старые уже. Ничего не скопили. Ну куда вы пойдете? С Васькой, что ли?

— Нет, с Васькой ни за что не пойдем! — замотал буйной головой Бугор. — Отпусти нас в Верхоленский острог. Там и промыслы добрые, и воля: ни воевод, ни сынов боярских.

— Спасибо, повеличали! — смешливо раскланялся Иван и понял, что спорить с ними без толку. Он покорно, безнадежно вздохнул, устало укорил: — Смутьяны вы! Но смотрю на вас всю жизнь и завидую — верны друг другу!

— А то как же! — вскинул потупленные глаза Илейка. — Одни мы на свете. Никого больше нет.

— Ладно! — отмахнулся. — Идите куда знаете!

— Дай нам за труды по два пуда ржи! — пророкотал Бугор.

Плата за бурлачество была непомерно малой для Енисейского острога, но не для Братского.

— Да свинца бы гривенку?! — тихо и просительно просипел Илейка.

На другой день вверх по реке потянулись колесниковские струги. С ними,

скопом, ушли до Братского волока в Лену Сорокины, Ермолины, скорохо-довский бывалец да верхоленцы Федька с Данилкой, зарезавшие братских людей. Атаман Перфильев научил их, что говорить приказным и воеводам, обещал оправдать в Енисейском остроге.