Великий тес

Молодой казак опустил голову, поморщился. Похвала его не обрадовала.

Сколько помнил себя, все казалось ему, что он не Похабова, а Перфильева сын. В вечных перебранках отца с матерью улавливал намеки на тайну своего рождения. И соседи все на что-то намекали, охали да посмеивались. И легко ему было с Перфильвым, как с родным. Он говорил с ним что в голову взбредет, подражал походке, голосу, рассудительности, почитал как отца. Сперва мысленно звал батей, а как начал службу в выростках⁸³ под его началом, стал и вслух так называть.

И Перфильев опекал его с детства больше, чем отец. Так бы Якунька и ждал, когда атаман признается во грехе молодости и назовет его сыном. Но в юности слишком явно стала выпирать в его лице и теле Похабина кровь. Он перерос Перфильева на голову, раздался вширь. Служилые и промышленные, знавшие старого Похабова, стали часто спрашивать, не его ли он сын.

— Его кровь! — признался Яков. — А ведь я думал — твоя!

Атаман тихо улыбнулся, опустив глаза, нечаянно вздохнул промелькнувшим воспоминаниям:

— Знаю! Слухи всякие ходили. Твоя мать сперва за меня замуж собиралась. Ой, и непутевая была девка! — хмыкнул. — Из-за нее на мне лежала кабала, воевода на службу слал, а ей нужда идти под венец вместе с подругами, не ждать меня. Отец твой и присуху мою, и кабалу, и судьбу — все на себя взял. Да и после столько раз меня спасал, что по самый гроб о нем Господа молить… — Нет! — вскинул прояснившиеся глаза. — Слава богу, с твоей матерью тискались, целовались, а до греха не дошло. В нашей жизни жены женами: им долго вдоветь не дадут, дети детьми: Бог сирот не оставит! А товарищ — дороже самого дорогого: им и живы!

Нелестно было молодому казаку слушать атаманские слова про отца и мать. Он обоих их почитал, как Бог велел, но не было любви на сердце ни к матери, ни к отцу. Все девки, похожие на мать, были ему неприятны. И семей, где не было порядка и мира, он не любил. И отцом тяготился: сильно неприятно было видеть его разбитое лицо на Николу или на Троицын день. Глубоко сидела в душе детская обида. Рано стал думать, что сам будет жить иначе.

Заметив, как посмурнел воспитанник, атаман Перфильев обнял его за широкие плечи.

— Мы больше, чем родня! — тряхнул молодого казака. — Ведь я с тобой прожил дольше, чем с сыновьями. Да и вложил в тебя своего… Иной раз сам забываю, кто мне старший сын: ты или Ивашка. Наверное, за грехи перед Иваном душа к тебе тянулась. Оттого и дорог мне больше родных по крови, — атаман впервые дал волю чувствам, смутив Якова. И сам смутился. Кашлянул. Заговорил строже, отчужденней: — Давай-ка подумаем в две головы, как перед воеводами и перед государем оправдаться.

Утром им не дали отоспаться, разбудили рано.

— Батька! Ты за печкой или че ли? — окликнул атамана караульный. — По реке большой струг плывет. Из него всего две головы торчат!

— Спят, поди! — недовольно зевая, свесил ноги с лавки Перфильев. — Вели к острогу подойти!

— Пулю жалко! — весело оскалился караульный.

— Затинную⁸⁴ пищаль заряди холостым! — распорядился атаман, надевая сапоги.

Вскоре он и сам поднялся на нагородни. По стрежню ближе к другому берегу плыл шестивесельный струг. Двое на веслах только подгребали, удерживали, чтобы его не разворачивало течением.

Караульный уже забивал пыж в пудовую крепостную пищаль. Перфильев постучал кремнем по тыльной стороне сабельного клинка, раздул трут, запалил фитиль, приложил к запалу.

Ахнула пищаль, поставленная стоймя. Выбросила в небо голубое облако порохового дыма. Едко запахло серой. Гребцы на струге бросили весла, встали, замахали руками. Затем сели и вдвоем начали подгребать к устью Оки.

— Помощи просят! — сказал атаман, вглядываясь в речную даль. — Буди бездельников. Помогите им подойти к берегу.

От сигнального выстрела из избы высыпали все отдыхавшие. Одевались на ходу, спрашивали, зачем стреляли. Четверо сели в легкую лодку, ходко поплыли к стругу. Еще четверо пошли берегом, поглядывая на сносимые течением суда.

Приволокли они тяжелый струг нескоро. В остроге успели умыться, сотворить утренние молитвы, позавтракать. Впереди казаков шли двое изможденных промышленных людей. Один нес легкий кожаный мешок. Другой держал в руке чугунный котел. Служилые веселой гурьбой шли за ними, несли на плечах пищали, одеяла, шубные кафтаны.

Перфильев вышел за ворота острога, стал ждать их, положив одну руку на рукоять сабли, а другой упираясь в бок. За его спиной встал Якунька Похабов с гусиным пером. Пальцы его были перепачканы чернилами, сделанными из сажи и рыбьего клея. Он при атамане служил за писаря и уже строчил отписку Курбату Иванову в Верхоленский острог.

Гости остановились против атамана. На их черных от загара лицах сияли очистившиеся от страстей глаза. Склонили головы в казачьем поклоне.

— Здоров будь, атаман! — прошепелявил беззубыми, запавшими губами старший. — Спаси тебя Господь!

Он был на ладонь выше товарища. От возраста или от пережитого в длинных до плеч волосах и бороде белели пряди седины. Оба смотрели на Перфильева спокойно, не выказывая ни радости, ни испуга.

— Войдите, христа ради! — пригласил их в острог Перфильев. — Отчего только двое? Чьей ватаги?

— Все расскажем, ничего не скроем! — ответил все тот же промышленный. Двое, крестясь, вошли в раскрытые ворота, затем в избу. Неторопливо положили на образа семипоклонный начал, опустились на лавку. Старший положил рядом с собой мешок и пригладил его ладонью.

— Мы — тобольского служилого Семена Скорохода охочие люди. Плывем с Байкала, с мало-ангарского култука⁸⁵. Двое только, Божьим промыслом, живыми к вам вышли. Всех тунгусы побили. Я — Максимка Вычегжанин. Он, — кивнул на товарища, — Левка Васильев.

— А что, брат Якунька! — обернулся атаман к молодому Похабову. — Надо накормить гостей. И эти голодны, — кивнул на столпившихся казаков, ходивших за стругом промышленных.

Гостям указали на лучшие места. Вычегжанин поволок за собой большой и легкий мешок с рухлядью. В избу набились все служилые. Караульный свесился с нагородней к раскрытой двери. От хлебного духа у гостей помутнели глаза.