Великий тес

Мимо проплыла черная, с въевшейся землей, отдерная льдина, обдала стылым духом снега, зимы и прелого листа. Поднятая с отмели стая уток клином вспенила воду. Стройные вековые сосны, подступившие к самой реке, качали верхушками.

Красноярское зимовье пустовало. Служилые ушли из него, оставив троих годовалыциков. Переночевав у них, отряд Похабова продолжил путь. Редел лес. Открывалась степь. Черная гарь на месте зимовки атамана Колесникова дотлевала и чадила головешками.

Люди Похабова осмотрели пожарище, костей и следов боя не нашли. Судя по следам, казаки Колесникова ушли со стругами, а зимовье было сожжено, как только они его оставили.

Очень не хотелось Ивану встречаться со зловредным товарищем. Но делать нечего, он пошел его бечевником, то и дело натыкаясь на кострища стоянок. На Иде колесниковский отряд повернул в верховья притока. Видно, скороходовский Максимка Вычегжанин убедил атамана идти на Лену волоком.

Похабов с облегчением перекрестился: пути двух отрядов разошлись без встречи.

Савина пекла хлеб, варила кашу, иногда стояла на шесте или просто брела берегом в кожаной поневе и чирках, отмахивалась от комаров в две руки. Вечерами она плела сетки из конского волоса.

На устье Куды к отряду выехали конные браты и стали спрашивать о торге. Ничто в казаках Похабова их не удивляло, видно, промышленные и торговые люди были здесь не редкими гостями. По разумению здешних народов, у бородатых должен быть товар.

Похабов велел остановиться, вышел с толмачом, чтобы поговорить с мужиками. Служилые достали из мешков припасенный и непроданный товар, стали показывать его, спрашивая меха.

О казаках браты были наслышаны, но сами с ними не встречались. На предложение идти под государеву руку и дать ясак они без обид отвечали, что сами соболей не промышляют, а покупают их у тунгусов зимой.

— Ишь чего говорят! — кивнул Ивану Мартынка. — Ставьте здесь свой гэр, охраняйте нас. Зимой ясак дадим.

Предложение братов озадачило Похабова. Они соглашались присягнуть государю, а указа ставить здесь острог или зимовье не было.

На третьей неделе пути к берегам реки снова подступили холмы, покрытые лесом. Правый берег стал крутым и обрывистым. Под ним часто встречались старые станы с балаганами: промышленные люди ходили этим путем не один год.

Река круче повернула на полдень. Бурлаки прошли заболоченное устье с густо разросшимся камышом, остановились у сухого яра, чтобы передохнуть и просушиться на солнце. С верховий реки веяло сырой прохладой, не донимал, как прежде, гнус. Вода в реке так очистилась, что в глубине хорошо видна была рыба, шевелившая плавниками и жирными спинами.

— Дымком пахнет! — повел ноздрями Федька Говорин, оглядывая другой, низкий берег со свисавшим на воду кустарником. За ним виднелось редколесье со множеством просторных полян.

— Скота не видно! — похрустывая окатышем, присел рядом с атаманом десятский Дружинка, стал натягивать на босые ноги непросохшие бахилы. — Тунгусы, наверное, дымокуры жгут.

Федька тоже начал одеваться, показывая подначальным людям, что привал закончен. При этом ворчал себе под нос:

— Браты юрту ставят на видном месте, чтобы никто не подошел незаметно. Тунгусы забьются в чащобу — не отыскать.

Казаки двинулись дальше. Бурлаки громко переговаривались, что тропа под яром становится все шире и глубже. Вскоре среди камней они увидели явно русскую ложку с обломленным краем.

Не прошло и часа, первый струг остановился возле небольшой заводи. Здесь на окатыше сохла берестяная лодчонка, сделанная по-русски. Вверх поднималась тропа, укрепленная тёсом и кольями. А под самым яром была приоткрытая дверь землянки.

— Что это, атаман? — указал Федька. Люди Дружинки подвели второй струг. Иван перекинул через плечо ремень сабли, сунул за кушак топор, стал подниматься по тропе и с каждым шагом все ясней чувствовал, что за дверью кто-то есть.

Он осторожно заглянул в темную землянку, укрепленную изнутри бревнами. Напротив входа был поставлен большой восьмиконечный крест, под которым тлел огонек жировика. Что-то шевельнулось, и Похабов слегка отпрянул. К нему обернулся старец с длинной бородой и волосами, свисавшими с плеч.

— Это ты, Иван? — спросил так буднично, будто они недавно расстались.

— Я! — изумленно ответил Похабов.

Старец степенно поднялся с колен, шагнул к нему, застывшему с перекошенным лицом.

— Ты кто? — прошептал срывавшимся голосом. — Откуль знаешь меня?

Старец, жмурясь, вышел на свет. Иван вгляделся в его просветленное лицо и ахнул:

— Герасим?

— Узнал! — ласково проворковал монах.

— Тимофей, енисейский старец, упреждал, что встречу тебя.

— Вот я и жду! — тихо рассмеялся отшельник.

— А что ждешь-то? — с недоумением спросил Похабов. — Помирать пора или что?

— Ну, захотел, так сразу и помереть? — ласково улыбнулся Герасим. — Сперва сруби город.

— Благое дело! — отозвался Иван. — А кто велел его рубить?

— Господь! — монах возвел к небу светлые глаза и перекрестился.

— Бог-то Бог, — замялся Иван. — Сам знаешь. Бог старца Тимофея вразумил, где быть городу. А он двадцать пять лет царского указа ждал. — Иван спохватился, опять вспомнив о старце: — Тебе он велел кланяться, передать его благословение и сказать, что помрет. А ты чтобы после его кончины к тобольскому архимандриту съездил.

Герасим всхлипнул крестясь, низко поклонился на восход. Губы его шевелились в беззвучной молитве.

— Он, отче Тимофей, благословил нас проповедовать Слово Божье среди инородцев, промышленных от греха удерживать. Его молитвами жив.

— Люди мои там! — Иван рассеянно кивнул вниз, на реку. А сам все думал о сказанном про город.

Он стал спускаться впереди монаха. Казаки и охочие, увидев старца-постника в кожаной рясе, охнули, замерли с вытянутыми лицами. Иные попадали на колени.

— Прости, Господи! — взревел Федька Говорин со слезами.

Савина стояла с выпученными глазами, разинутым ртом и все отмахивалась от видения ладошкой, как от назойливой мухи.

— Черный дьякон Герасим! — успокоил спутников Похабов. — Как нынешнего царя на Москве посадили, лет уже тридцать, мы с ним в одной келье Троицкого монастыря были узниками. Вместе в Сибирь шли до самого Енисейского. Эвон где встретились!

— Помер царь Михайла! — тихим голосом объявил монах. — Нынче сын его правит! А Тобольск сгорел.

Казаки и охочие истово закрестились. Иван оглядел крутой берег. Место было неподходящим ни для панихиды, ни для стана.

— Живешь-то здесь ли? — спросил монаха, кивая на дверь землянки. — Поговорить бы да душами очиститься, другой год без исповеди и причастия.