Великий тес

— Зимовье у меня на острове, — указал на дальний берег монах. — Вверх по притоку с полверсты. Ночуйте. Там и поговорим. А причастить

Святых Таин не могу. Ермоген антиминс забрал. Да и не по чину мне это таинство.

Иван махнул рукой, приказывая спутникам подняться выше по течению реки, чтобы переправиться к притоку. Сам сел за весло верткой берестянки. Герасим осторожно уселся впереди него. Лодчонка в два весла легко заскользила по глади реки. Течение сносило ее к пологому берегу.

О многом хотел рассказать Иван товарищу своей глупой юности. О том, что вышел в чин сына боярского, тот уже догадался. Вспомнил про царя, от которого оба претерпели наказание, спросил:

— Михейка-то отчего помер?

— Хворый был, — коротко ответил монах, подгребая к берегу. — Хворал-хворал, да и прибрал Бог.

— Давно?

— Нынче!

— А ты откуда узнал раньше нас?

— Сороки весть принесли! — с ласковой улыбкой, как к несмышленому юнцу, обернулся к нему Герасим. Прытко выскочил на берег из ткнувшейся в песок лодки. Видно, переправа была для него делом привычным. Взялся за бечеву, путано брошенную в носу.

Два струга с другого берега начали переправу. Равномерно вздымались и опускались весла. Тяжелые суда сносило быстрым течением, но пристали они к устью, где их поджидали монах с сыном боярским.

Казаки вертели головами по сторонам, с любопытством разглядывали незнакомые места. Герасим весело пояснял:

— Рыбы здесь много. Лето жаркое — все растет. Господь не оставляет. И братские люди, и лесные часто здесь бывают, промышленные каждый год мимо проходят.

— Вот куда воровской тёс ведет! — строго сдвинул брови сын боярский, оглядывая казаков. — То-то промышленные зачастили вверх по Ангаре, к мунгалам!

Струги и берестянка были проведены набитым, прорубленным бечевником вверх по притоку и переправились на остров. Услышав шум, из избенки выполз немощный старик. Лицо его было сморщенным, как сухой гриб, два белоснежных клока волос свисали по ушам, сплетались с редкой и длинной бородой. Глаза старика сияли беспричинной детской радостью.

— Мой давний спутник! — с теплом в голосе указал на него Герасим. — Из промышленных людей, тоже по благословению старца Тимофея.

— Тебя как звали-величали, дед? — зычно, как глухого, окликнул его Похабов. — Я старых енисейских всех знал.

— Был Михейкой Омулем, — охотно ответил старик. — Гулял, грешил много. Давно это было.

— Так ты же совсем ветхим с Пеидой уходил. Лет уж двадцать прошло? — удивленно уставился на него Иван. — Еще не помер?

— Живой! — с гордостью заявил старик, выпячивая тонкие морщинистые губы маленького и беззубого рта.

Разглядывая его, как диковинного зверя, Иван понял, что Пантелея Пенду он давно не помнит. Старик привычно подхватил котел, хотел идти к реке за водой.

— Мы сами! — загалдели осмелевшие служилые. — Огонь разведем и ужин сгоношим.

Пока они готовились к ночлегу и отдыху, Герасим повел Ивана на свои огороды.

— Слышал про Ермогена! — говорил на ходу. — Не так далеко ушел. Господь и его остановил, наложил тягло святить землю. А я полжизни уже здесь. — Оглянулся с любованием на протоку, на устье. — Иной раз вздремну за молитвой и вижу город. Колокола звонят. Люди тамошние, которые еще не родились, переговариваются. Но эдак неясно, как журчание ручья. Похабовых вспоминают.

Брат твой, Егорий, проходил здесь с женкой, с детьми, со скотом. Я звал его остаться! Не послушал он меня. Теперь ты пришел! — пристально взглянул на Ивана.

Похабов пожал плечами, снисходительно усмехнулся:

— Город — не балаган! Чтобы строить, наказ старших воевод нужен, а то и государя. Да и не на всяком месте города строят.

— Здесь-то и есть самое место городу! — чуть повысив голос, заспорил скитник. — Прежде недалеко отсюда мунгалы ясак собирали. Ярмарки бывали. Промышленные люди отсюда во все стороны ходят: за Ламу — Иркутом и Ангарой, на Лену — степью. Их здесь с каждым годом все больше. А скот нынче пасет в округе один князец Яндоха. Грабят его каждый год. Добрый князец, к нашей вере тянется.

— Передам воеводе! — пообещал Иван. — Если промышленные ходят беспошлинно, надо острог ставить!.. Ты про брата моего заговорил! — вскинул виноватые глаза. — Давно ли был здесь? Куда ушел?

— Лет уж десять, больше! А ушел по Иркуту к яндашским мужикам. Промышленные люди говорили, будто на Ламе обжился: кует железо, скот держит, землю пашет. Дом там у него, три сына. Вы-то куда путь держите? — наконец поинтересовался у Ивана.

— Наказал воевода новые земли проведать, народы под государеву руку звать. Серебро ищем!

— Вам лучше идти по Иркуту! — посоветовал монах. — Промышленные так ходят!

Иван выслушал его с почтением, хмыкнул, мотнул головой. Добрый совет давал Герасим, да бес перечил: очень уж хотелось ему опередить Ваську

Колесникова, первым прийти в скороходовские места, с убийц взять виру, со всех бунтовавших — ясак и к новой присяге их всех привести.

Стоило подумать Похабову, как он опередит Колесникова, представилось ему лицо старого зловредного товарища, и он хохотнул.

— Велено до верховий Ангары дойти! — пробормотал уклончиво. — Там видно будет! К зиме, буду жив, обратно поплыву, тебя навещу. Вдруг со мной пойдешь, как Тимофей велел?

Отряд устроил на острове дневку. Служилые поправили крышу на избенке монаха и старика. Савина напекла хлеба впрок. Утро было ясным, на небе ни облачка. Похабов уже приказал собираться в путь. И вдруг потемнело небо. Порыв ветра дугами согнул деревья, раскидал угли костра, сорвал шапки с людей, хлопнул дверью избы, ворвался в ее оконце. Вскоре все стихло. Опять синело небо, блистало ясное солнце.

Из зимовья вышел Герасим. Он был бледен, его ладони лежали на груди, будто удерживали под ребрами сердце. Взглянув на Ивана, скитник прошептал побелевшими губами:

— Отче Тимофей отошел от уз плотских!

— Прими, Господи, душу!.. — закрестились служилые, не успевшие прийти в себя от налетевшего вихря.

Поминая енисейского молитвенника, призывая в помощь Николу Угодника, после полудня отряд вышел к Байкалу. На другой день к реке стали подступать горы, покрытые лесом. Воздух стал чище, а небо светлей. Горы становились все выше и круче. Чудный свет начинал слепить глаза, и сладкая свежесть студеной воды наполняла грудь. Стал редок и ненавязчив гнус. Потом он и вовсе пропал, хотя было по-летнему тепло.