Великий тес

— Еще бы не привозил? — оживился казак. — Мы ему прошлый год пятьдесят копен сгребли да возле дома стог сметали выше крыши.

На другой день Похабов сел на коня с седельными сумами, набитыми подарками, поправил за кушаком пистоль, поддал гнедому пятками под брюхо и поехал к брату. Знакомой тропой поднялся на седловину мыса, где шаманили божкам тунгусы. За ним открылись оттаявшие озера, равнинный бор, сухие поля. На одних чернела пашня, на других стояли копны сена.

Угрюма Иван узнал издалека, набычившись, тот стоял перед воротами и криво, жалобно, с укором в глазах глядел на подъезжавшего всадника. Одет был брат в треух при теплом солнце, в сары.

За изгородью неторопливо жевали сено две коровы с телятами, шатко топтавшимися на тонких ножках. Пахло навозом. Из скотника выглядывали селенгинские ясыри. Братского или мунгальского вида мужик тесал жердь.

— Ну, здравствуй, брательник! — не смущаясь его взгляда, кивнул хозяину Иван. С молодецкой удалью перекинул правую ногу через голову коня, соскользнул с седла, грузно встав на ноги, бросил брату повод уздечки.

— Здоров будь! — без радости ответил тот. Нехотя махнул в сторону старой избы, связанной сенями с двумя свежесрубленными: — Заходи!

— Седельные сумки занеси! — приказал Иван. Сел на крыльцо, поджидая брата.

Из леса выбежал вытянувшийся за год Третьяк, молча уставился на дядьку. Тот подмигнул племяннику, и он смутился, стал помогать отцу, который расседлывал гнедого и снимал седельные сумки. Из окна высунулась братская бабенка, узнала Ивана, бросила на него обиженный и неприязненный взгляд узких глаз. Он криво усмехнулся, вошел в дом, скинул на лавку кафтан, бросил сверху пистоль, патронную сумку и шебалташ с золотыми бляхами.

Вошел Третьяк с седельными сумами, положил их рядом с одеждой дядьки, вперился раскосыми глазами в пистоль, не смея притронуться к нему. Посмеиваясь, Иван раскрыл сумку, достал сделанный московскими мастерами нож с блестящим, без щербинки, лезвием в три ладони, протянул племяннику.

Глаза у отрока сделались круглыми. Разинув рот, он принял нож с ножнами и пулей выскочил за дверь. Иван хохотнул и вытащил отрез зеленого сукна в полтора аршина.

— Гэргэй!¹¹² — окликнул сноху. Женщина, шаркая сапогами по полу, подошла, приняла подарок, подобрев, взглянула на гостя ласковей.

— Старушка, мать, жива? — спросил ее Иван по-булагатски. Глаза женщины помутнели. Она опустила голову. — Тогда и это тебе! — протянул ей две тонкие железные иглы. — Угрюмка таких не сделает! — добавил по-русски.

Наконец он достал шитую бисером девичью повязку. Его уже тесно окружили будто из-под земли явившиеся ясырки: старая и помоложе, с ребенком на руках. Подарков ждали все. Он отыскал глазами племянницу, похожую на мать непомерно длинным разрезом глаз, протянул ей повязку и стал одаривать ясырок бисером.

С кряхтеньем просунулся в низкую дверь Угрюм. Иван бросил ему на плечо отрез сукна, такой же, какой подарил жене. Брат осклабился, показывая, что доволен, в кривящейся улыбке мелькнуло что-то торжествующее, будто сумел перехитрить гостя и рад этому.

Женщины весело залопотали, забегали, стали накрывать стол. Казачий голова сел в красный угол на хозяйское место и чертыхнулся про себя: «С малолетства брат не умел при нем вымолвить доброго слова. Под старость и вовсе одичал!»

Женщины выставляли соленую и вяленую рыбу, осетрину, вареное мясо, бруснику с ледком. Мужчины молчали. Иван терпеливо и мстительно ждал, когда брат о чем-нибудь спросит. Наконец тот не выдержал, разлепил посеченные губы:

— Скажи хоть, сыны где?

— На Оке, возле Братского острога. Против моей воли поверстались в пашенные, дом строят, возделывают землю. Как ни уговаривал вернуться сюда — не пошли.

Угрюм закряхтел, закашлял, будто запершило в горле. Скороговоркой бросил непонятные слова жене. Та блеснула большими узкими глазами. Села, испытующе глядя на Ивана.

— Пытал племяшей! — степенно продолжил он. — Отчего бы им здесь цареву десятину не пахать? Острог защитит, отец наставит, лучше этих мест я не видел. О том они не хотят со мной говорить: что-то знают, чего мне не понять.

— Хорошие места! — рассеянно согласился Угрюм. Глаза его подернулись тоской. Он что-то сказал жене, отвечая на ее настойчивые расспросы. Она смахнула слезы со щек. А он вдруг озлился, уставившись на Ивана: — Растил-растил! — гортанно вскрикнул. — Прятал от мунгал, от промышленных и братов. Пришел брат. Нашел-таки! — обиженно мотнул головой. — И увел!

— Сами ушли! — строго поправил его старший, не гневаясь на остервенелый взгляд. Ничего другого от младшего он не ждал. — Мог бы и не взять их в Енисейский: отказать, обидеть. Другим разом без меня бы ушли. — Теперь в его глазах блеснула злая насмешка. Спросил брата: — Не нравится, что острог поставил? Воеводам тоже не понравилось. Ясак и десятину удобней брать с устья Иркута, и промышленные мимо не пройдут, и за Байкал, и на Лену пути, все оттуда. Вот прикажут острог срыть — и будешь жить, как прежде!

— Да ты что? — вскрикнул Угрюм, отрывая зад от лавки. — Забаламутил всех и бросишь?

— А ты как хотел? — не тая злости, просипел Иван. — Нашел доброе место, присосался, что младенец к титьке, и не тронь тебя? Так не бывает! За землю воевать надо. Она кровь любит. Не хочешь воевать — живи рабом! Кому-то так и лучше, — кивнул на ясырей, ждавших выпивки в сиротском углу. — Какой с них спрос?

Не крестясь, он опрокинул в рот налитую чарку, высыпал за щеку горсть холодной брусники и поднялся:

— Жарко у тебя!.. Повидались, поговорили — и ладно. Пора возвращаться.

— Ночуй! — суетливо заговорил Угрюм. — Ночью за Шаманом ветер свищет. Поди, нынче лед сломает.

Едва ветра разбили лед на Байкале и устойчиво задули в сторону Ангары, Иван с казаками поплыл в обратную сторону. За время его хождения на Байкал скит монаха Герасима пополнился еще двумя вкладчиками: из урмана вышел дряхлый старик из промышленных людей и молодой, изувеченный медведем.

Похабов оставил в зимовье на острове двух казаков березовских окладов под началом молодого Никитки Фирсова и отправился дальше. До середины лета он прибыл в Братский острог. Встречать казачьего голову вышел Василий Черемнинов с помятым, припухшим лицом. Уже по его виду понятно было, что ничего важного здесь не случилось.

— После расскажешь! — отмахнулся Иван и быстрым шагом стал подниматься к острожным воротам, вошел в тесную приказную половину. Савина стояла посреди избы в лучшем платье: кругленькая, крепенькая, как сдобный колобок, только и успела приодеться к его приходу. Лицо ее алело, глаза блестели и лучились. Бекетиха, повязывая голову, проворчала вместо приветствия:

— Заявился, кобель старый, аж в середине лета!

Похабов глазом не повел в ее сторону. Вместо того чтобы положить семипоклонный начал на образа, пропахший дымом костров, прильнул к Савине, ощупывая ладонями ее полную спину.