Великий тес

— А что, Митька, если я пойду под твое начало? Федька Меншин в Оси-новском уж по-песьи воет, в Енисейский просится. Я сменю его. Все равно ба-лаганцы только мне дают ясак, других не жалуют. Что скажете, молодцы?

Фирсовы сыновья весело соскочили с лавки.

— Дядька Иван! — вскрикнул Дмитрий. — Яви Божескую милость! Помоги нам. Бога молить будем, если когда какой совет дашь!

— Ну и ладно! Перекусите что Бог послал, попаритесь в бане и к нашему столу! А я уж все вам расскажу, ничего не утаю.

Едва молодые казаки вышли из избы, Иван снова задумался.

— Ну, что закручинился? — окликнула его Савина. — И впрямь, дал бы Бог хоть зиму пожить без разлук, уж я-то радовалась бы.

— Вот ведь! — криво усмехаясь, кивнул на наказную память Иван. — Даже в том, чтобы сдать головство молодому, а не ровне — намек и мщение! Не хотел, дескать, передо мной шапки ломать, соплякам поклонишься. Ну и ладно! — обнял Савину. — Поди, услышал Господь молитвы наши. Я свое выслужил.

В три дня Похабов сдал Братский острог, снова приказал своим дворовым оседлать коня и наконец-то отправился к племянникам. Двор их почти не переменился, только у избы было положено крыльцо да срублена конюшня. Скота братья не держали, имели двух лошадей. Они раскорчевали и подняли целину на государевой десятине и еще около десятины своей земли. Остальная, данная им в пашню, лежала впусте или обкашивалась.

— Не надоело? — спросил Иван и тут же сообщил, что приказ в Братском сдал, теперь он им не начальник.

— У нас еще год льготы! — беспечально ответил Первуха.

Изба была грязной и запущенной, идти в нее не хотелось. Племянники развели костер возле ручья и стали варить дичь для дядьки.

Иван, лежа на боку, неторопливо рассказывал о Байкале, о жизни матери и отца. Братья опечалились, глаза у того и другого сузились в две щелки, веки набухли.

Иван снова пожалел племянников, опять предложил посадить на их места своих дворовых.

— Здесь земля лучше, чем на Байкале! — с вызовом стал хвалиться Вторка. — И за спиной никто не ворчит: хотим — работаем, хотим — брюхо чешем!

— Так уж и чешете? — с насмешкой взглянул на них Иван. — Кончится льгота, и пойдете в работники к Распуте. А он вам залениться не даст. Ну, да ладно! — махнул рукой.

Как и с братом, разговор с племянниками не получался.

Сразу после Ильина дня, в начале августа, Похабов загрузил струг пожитками, рожью, крупами, конопляным маслом в березовом бочонке. Новый приказчик дал ему трех коней в гужи. Другим стругом он отправил в Оси-новский острог шестерых казаков на перемену прежним годовалыцикам.

Два струга пошли знакомыми местами против течения реки. Иван налегке шагал по берегу. Дворовые, Горбун с Сувором, по очереди стояли на шесте, вели под уздцы коней. Савина чаще сидела в струге, поглядывая по сторонам, суетиться она начинала только на станах, у костров. Погода стояла хорошая, зима на пятки не наступала.

Осиновские годовалыцики радостно встретили перемену и удивлялись, что ее привел сам Похабов. Казачий голова по-хозяйски осмотрел зимовье. Какими были избенка, лабаз, амбар, баня, такими они и остались, разве обветшали пуще прежнего. В аманатской избе, подновленной после буйств Оськи Горы, просторней казаков жил племянник икирежского князца. За две зимы казаки не пошевелились, чтобы расширить свою избу.

Покряхтев с недовольным видом, голова ни словом не укорил приказного и отпустил годовалыциков в Братский острог. Но своим казакам и дворовым объявил, что будет строить приказную избу. Зная самодурство старого сына боярского, те опасливо помалкивали. Леса поблизости не было, даже прибрежный и островной осинник вырубили на дрова.

И кончилось спокойное время на острове. Сразу и вдруг на годоваль-щиков навалилось множество спешной работы. Две недели сам Похабов с Сувором, Горбуном и двумя казаками валили лес в верховьях, потом пригнали обледеневшие плоты на устье Осы. За неделю годовалыцики собрали пятистенок по-промышленному, из сырого леса, сложили печь из глины и речного камня.

Икирежский аманат в мирные, спокойные дни свободно расхаживал среди служилых, выходил за ворота, подолгу и с любопытством наблюдал за строительством избы. Иногда он сам брался за топор и от безделья тесал бревна. На цепь его сажали, когда к острову большим числом подступали всадники или тунгусы на оленях.

Еще не была навешана дверь на приказной половине, а Савина уже наводила в жилье порядок. К Покрову люди в острожке зажили просторно.

Встала, покрылась льдом Ангара. В степи завыл ветер, закружил белые вихри по равнине и по льду, то и дело поднимал стеной снег на русле реки. На Осиновом острове скрипели крыши изб, в них беспрестанно поддерживали огонь. Дров сжигалось много. Все свободное время служилые и дворовые сына боярского возили на нартах сухостой.

На четвертой неделе Филипповского поста к берегу Осы подъехали пять всадников на низкорослых мохнатых лошадках с заиндевелыми мордами. В этот год икирежи привезли ясак раньше оговоренного срока.

Похабов велел привести гостей в его избу, усадил всех на пол, застеленный сухой травой. Казаки привели аманата, родственника гостей. Савина, морщась и отворачиваясь от котла, варила мясо в пост.

Четверо молодых степняков и старик с седой метелкой волос на подбородке держались свободно. Поговорив с аманатом, они выложили для него степные яства.

Старик плутовато поглядывал на Ивана и все спрашивал о пустяках. Это сын боярский понимал и без толмача. Потом он заговорил про какую-то казачью избу. Похабов ничего не понял, раз и другой переспросил его.

Аманат, племянник икирежского князца, довольно сносно, хоть и коряво, пояснил:

— Острог на Уде больше вашего! — повел глазами по низкому потолку, и его черная коса свесилась до самого пола.

В словах был какой-то намек. Ни по-кетски, ни по-тунгусски послы не понимали. Похабов заколотил кулаком в стену, вызывая дворовых. Прибежал Горбун, ухмыльнулся, втянув ноздрями скоромный дух варившегося мяса.

— Толмач не вернулся? — спросил Иван.

— Нет еще! — шмыгнул носом Горбун. По лицу видно было, что он бездельничал.

— Бегите с Суворкой по его следу. Дрова привезете сами, а он пусть поскорей явится сюда, на службу!

Толмач пришел нескоро. Гости успели поесть и получить казенные подарки.

— Говорят, красноярцы отстроили острог больше нашего! — накинулся на него Похабов. — А к чему говорят — не пойму!

Толмач был из болдырей, черноглазый и спесивый. Он окинул гостей змеиным, немигающим взглядом. Не приветствуя их, сел на лавку, забросил ногу на ногу и небрежно залопотал. Почуяв в избе запах хмельного, вынул из-за пазухи и поставил на стол свою чарку.

Похабов неохотно наполнил ее хлебным вином. Толмач, не переставая расспрашивать и отвечать, перекрестился, выпил, крякнул, посопел приплюснутым носом и сдавленным голосом заговорил по-русски:

— Видать, Митька Фирсов на Оке с красноярами воевал. Говорят, казаки стреляли друг в друга. А на устье Уды у краснояров острог побольше нашего. И они зовут икирежей, чтобы те им, а не нам ясак давали. — Толмач тоскливо взглянул на пустую чарку и вперился немигающими глазами в переносицу сына боярского: — Чего тут непонятно?