Великий тес

— Ну и ладно! Дальше сами управитесь! — взглянув на солнце, Похабов перепоясался кушаком, накинул на плечи подсохший кафтан. — А я пойду, однако!

Пелагия с болью взглянула на бывшего мужа, в ее выцветших, водянистых глазах блеснула прежняя бирюза.

— Спаси тебя бог, Иван! — шевельнулись ее губы. Она поклонилась в пояс, смахнула слезы, всхлипнула, потянувшись к его уху, прокричала сквозь шум воды: — Прости, что жили не так, как надо. У Господа встретимся. Я за тебя здесь и там буду Бога молить.

Беззубая старушка, которую Похабов помнил бойкой казачкой с острым, насмешливым языком, тоже поклонилась. Слова бывшей жены колко сдавили сердце. Слезы покатились по седой бороде. Он отмахнулся, отворачиваясь, без слов пошел в обход скал в обратную сторону.

Никого не встречая, сын боярский добирался до своего острога день и другой. Вечером ловил и пек рыбу. Когда завиднелись на горе башни, вычистил сапоги и кафтан, сбил на ухо шапку. В виду ворот приосанился, двинулся с важным видом хозяина. Они были распахнуты. Толпы людей суетливо сновали взад-вперед, таскали бревна с реки, где был зачален плот. На Похабова никто не обращал внимания. Свои казаки делали вид, что не замечают его.

Он вошел в проездные ворота. Стены церкви подросли на полсажени. Дородный поп громовым голосом покрикивал на незнакомых служилых, а те неловко примеряли новый вытесанный венец. Пятидесятник Черемнинов метнул на Ивана быстрый и настороженный взгляд, насупился и отвернулся.

Сын боярский молча постоял возле стен церкви, поклонился попу.

— Будь здоров, Господь с тобой! — торопливо ответил тот и опять закричал на работавших.

На крыльце приказной избы сидел дворовый мужик русской породы. Кто он — видно было по лицу и одежде, по наглым и пристальным глазам. Похабов хотел пройти мимо, но дворовый вскочил и загородил грудью дверь. Иван отшвырнул бы холопа, но за спиной раздался голос Савины.

Он обернулся. Она смущенно глядела на него и мяла в руках подол передника.

— Я перенесла наши животы в казачью избу! — проговорила робко и испуганно.

Похабов нахмурился, грозно обернулся к дворовому. На крыльцо приказной избы вышел бывший воевода Пашков в неопоясанном камзоле и высокой собольей шапке. Дворовый человек угодливо осклабился и переломился в пояснице.

— Выселил мою бабу, пока я был в отъезде? — хмуро спросил Иван вместо приветствия.

Из приказной избы вразвалку вышли два дворовых мужика мунгальской породы. Их хозяин, не оборачивая головы, буркнул что-то русскому холопу. Тот в один прыжок прошмыгнул мимо него в сени, выскочил с грамотой, подал ее Пашкову.

— Шляешься где попало вместо того, чтобы службы нести! — начальственно проворчал дворянин, развернул грамотку, вернул мужику, указав глазами, чтобы тот отдал сыну боярскому. — Пока свой дом не построю, здесь буду жить. У меня семья большая! — заявил, брезгливо растягивая губы в усах.

Иван принял от мужика грамоту, сел напротив крыльца, привалившись спиной к поленнице, стал читать, шевеля губами.

— Эвон что! — кивнул Савине. — Нового воеводу прислали, — метнул взгляд на Пашкова в окружении дворовых. Тот отвернулся и скрылся за дверью. Дворовый русской породы снова сел на крыльцо.

В наказной памяти казачьему голове Похабову новый воевода приказывал во всем прямить казачьему голове Пашкову, который с полком идет в Даурскую землю. А ему, Афанасию, велел помочь Похабову собрать ясак по Ангаре. Ни слова не было сказано, кому под чьей властью быть и кому где зимовать.

Закончив читать, Иван свернул грамоту, сунул ее за пазуху, поднял глаза на Савину. Она смущенно переминалась с ноги на ногу и пугливо поглядывала на него.

— Оно и лучше так! — пробормотал повинно. — Пойдем зимовать в Ба-лаганский.

— Хлеба там мало! — напомнила Савина.

— Возьмем хлеб! — поднялся сын боярский, обернулся к амбару с навешанным замком. — Васька! — окликнул Черемнинова.

— Чего? — неохотно отозвался тот, показывая, что занят делом.

— Вели двум казакам снести в струг два мешка ржи да перетаскать мои животы. Савина покажет что. А я пока коней в гужи выберу. В Балаганском буду зимовать! — давал наказы старому товарищу, сожалея о том, что отпустил в Енисейский острог с ясаком и отписками Дмитрия Фирсова. — Здесь ты сядешь на приказ.

Черемнинов помялся, бросая косые взгляды то на Похабова, то на дверь приказной избы, неохотно пошел отпирать амбар.

В Балаганском остроге жизнь потекла обычной чередой дней. Арефа Фирсов за лето поставил здесь вместо прясел надолбы в один ряд. Его младший брат Никита после смены на Иркуте остался при нем. Как оказалось, Афанасий Пашков привел с полком государевых пашенных людей. Не дав им отдыха в Братском, отправил в Балаганский острог рубить себе избы в зиму.

У служилых рожь кончалась. Два мешка, привезенных Похабовым, они съели еще до ледостава. Иван послал в Братский за хлебом и солью Арефу с казаком. Они вернулись очень быстро, не только без припаса, но и голодными.

— Как не дает? — взревел голова. — Это государев хлеб с братской пашни!

— Черемнинов ключи от амбара отдал Пашкову, — оправдывался Арефа. — А тот сказал: «Нет лишнего: ни ржи, ни соли!» И слушать нас не стал. К нему в избу не войдешь — караульный на крыльце. Ни видеть, ни слышать нас не желает.

— Да кто он такой? — затопал ногами Похабов. — Мать его, курву… Поганая порода. Отец был всем иудам иуда, чертям пожива. И этот.

Порыкав, как зверь, побегав в ярости по избе, казачий голова решил:

— Завтра идем в Братский! Без ржи не вернемся!

— Одумайся, Иванушка! — тихонько завсхлипывала Савина. — Пожалей молодых. Дай им отдохнуть с дороги! Жили ведь и еще поживем на рыбке.

Похабов строго взглянул на возроптавшую женщину, но оставил Арефу Фирсова на приказе, а с собой взял его младшего брата. Они переменили лошадей и в тех же санях отправились в обратную сторону по не заметенной снегом колее.

Еще издали приметил Иван, как будто что-то новое в Братском остроге. Подъехав ближе, разглядел, что на склоне под острожной стеной стоят две избы. Это были не обычные приострожные избенки, а хоромы: один дом рублен в пять стен, другой крестовый. Над высокими стенами острога выше угловых башен поднялась маковка церкви с желтым крестом.

— Да уж! — крестясь и кланяясь, пробормотал казачий голова в обметанную куржаком бороду. — Шесть сотен человек — не тридцать пар рук. Понастроил Афонька изрядно!

Вокруг стен, вроде посада, было поставлено и врыто множество балаганов и землянок. Из них в синее небо поднимались дымы. Острог был многолюден и среди зимы. Он словно кичился своей силой: ворота проездной башни были распахнуты. От реки поднималась к ним торная дорога, загаженная конскими катышами.

Никто не вышел встречать казачьего голову, никто из пашковских людей не поклонился прибывшим, глядели пристально и угрюмо, но не останавливали.