Великий тес

Похабов же с пятью казаками ходил лыжами и нартами на Тасееву реку за ясаком. Искал и, к неудовольствию воеводы, не нашел тайную солеварню. Вернулся он к Страстной неделе перед Рождеством.

Жена пуще прежнего сдружилась со скитницами, повязывала голову черным платком, как монахини. Своей церкви у них не было, и они ходили в острожную. Теперь Похабиха всякий раз убегала к заутренней и всенощной службам. Удивив мужа, отказалась делить с ним ложе после долгой разлуки, сослалась на пост. Иван не удержался, укорил:

— Так то мой, мужнин, грех? Бабье дело — сказать да перекреститься. С тебя какой спрос?

— Нельзя мне на клирос грязной! — упрямо сжала губы жена. — Игуменья дознается.

Чертыхнулся Иван. За грязь и неприбранную избу корить не стал. Якунька топил печь, кормил сестренку, прибирал дом. Не в мать уродился, любил порядок. Меченка же молилась за всю семью, целыми днями пропадала в скиту или церкви.

После бани и отдыха Иван пошел в храм. Исправно выстоял литургию и все поглядывал на поющую жену. Грешно, с издевкой, высматривал, как та оттопыривает круглый зад, как шевелит крутыми бедрами, будто бы в такт пению. Злорадно примечал, что не он один поглядывает на Меченку: холостые казаки да гулящие то и дело бросали на нее тайные похотливые взгляды.

«Вот ведь стерва!» — беззлобно ухмыльнулся Иван. А на душе полегчало, будто была вымещена супружеская обида.

Вскоре он исповедался и в этом грехе. После Крещения Господня ушел на Подкаменную Тунгуску и встретил там ясачных тунгусов с Тасея, воевал с туруханскими казаками, пытавшимися брать с них ясак на себя.

Так, в обыденных службах, прошла зима. По крепкому льду выбраться в острог Иван не успел. Возвращался топким берегом с оголодавшими, злыми на него казаками.

Максим Перфильев к тому времени вернулся из Москвы. При встрече он бесстрашно обнял завшивевшего товарища. Успел повиниться:

— Царя не видел. Через дьяков приказа просил за тебя. Но не забыл, видать, государь прежних твоих вин. Повелел, чтобы чин, данный воеводой, носил по разряду, а прибавку к жалованью дал только вровень со старыми енисейскими стрельцами.

— И на том спасибо! — поблагодарил товарища Иван.

Он отпарился, отмылся. Сын Якунька принес ему чистую рубаху и порты. Красный, потный, выкупался в студеной реке. Попил квасу. Утираясь рукавом, спросил сына, не по годам умного и сдержанного:

— Что мать? Все намаливается?

Сын настороженно, как когда-то Угрюм, зыркнул на отца, молча кивнул.

Иван снова припал к жбану с квасом. Оторвался, крякнув. Вытер мокрую бороду:

— И пусть намаливается! Ей бы в монастыре самое место!

В доме был хлеб. В теплой еще печи напревала каша. Все это приготовил сын. То, что жена не встретила, опечалило Ивана, но не сильно. А то, что она увела за собой в скит дочь, ему очень не нравилось. Он поел, попил. Не успел отдохнуть, как прибежал служилый литвин, сын боярский Никола Радуковский.

— Воевода зовет! — распахнул дверь. Перекрестился на образа. Сел на лавку. — Сказывают, ты туруханцев бил? — спросил вкрадчиво.

— Они с наших тунгусов ясак требовали, — кивнул Иван. — С тех, с которых я взял за этот год на Тасее.

— Вот ведь, — замялся сын боярский. — На Маслену только получили грамоту с указом: чтобы нам с Подкаменной и с Сыма ясак не брать. Ты про то, что было, кроме воеводы, никому не говори, — стыдливо упредил и встал. — Особенно ссыльным. Много их пригнали: ляхов, черкасов. Пойдем, что ли? Велено без тебя не возвращаться!

В присутствии лучших людей сынов боярских Максима Перфильева, Николая Радуковского воевода принял и опечатал всю привезенную Поха-бовым ясачную казну и не велел подьячему записывать расспросные речи. Винился, что некого было послать следом за Похабовым, чтобы отменить воеводскую наказную память.

— Слава богу, вернулись живы! — крестился. — Перед государем как-нибудь оправдаемся! — он повздыхал и отпустил Ивана. Других сынов боярских придержал.

Похабов опрокинул в бороду поднесенную чарку. Второй ждать не стал. Откланялся, шагнул к двери.

— Ко мне иди! — бросил вслед Перфильев. — Настя ждет. Крестника проведай!

Якуньку не надо было два раза звать к Перфильевым. Он тут же оказался рядом. Отец с сыном перекрестились на лик Богородицы над запертыми острожными воротами. Вышли, степенно перекрестились на Спаса, двинулись к посаду бок о бок, дуроу ниилэхэ⁶⁷, как говорят браты.

На берегу, под яром, дымили костры. Промышленных людей возле острога было больше, чем всех служилых и посадских. А ватаги все прибывали и прибывали. Они жили своей жизнью по посадским избам, в балаганах, под стругами: торговали, гуляли, дрались, платили государевы пошлины.

Острог настороженно следил за вышедшим из тайги сбродом, знал свою, не совсем правую, правду, переданную от высшей власти и терпимую Господом, был готов к неравному бою и защите.

— Похаба? — недружественно окликнул Ивана с берега промышленный в доброй пыжиковой рубахе. — Не сдох еще?

— Живой, слава богу! — пригрозил кулаком в толпу сын боярский. Где-то видел этого промышленного с волчьим оскалом. Приосанился, положив руку на плечо сына. Почувствовал, как у того заколотилось сердчишко. — Вот ведь! — стал оправдываться перед ним. — Такая наша доля! Их дело воровское, наше — сторожевое. Любить друг друга нам не положено. — Он помолчал и с тоской хмыкнул в бороду: — Сроду лишней денежки ни с кого не взял, а злословят!

— Другие, знаю, обирают! — неожиданно оговорился сын. — А им за версту кланяются!

— Есть у тебя умишко! — удивился отец, пристально взглянув на сына. — Не моей голове чета. — Помолчал и добавил со вздохом: — Есть и такие. У меня как-то не получается.

Только обошли они угловую башню, уже в виду кабака и посада свел бес сына боярского с Ермолиными. Взглянул Иван на Илейку и понял, что без драки не разойтись.

Васька Бугор едва держался на ногах. Он то и дело опускался на карачки или откидывался к башне большим, сильным телом. Илейка же стоял поперек пути, как надолбина. От былого шика братьев не осталось и следа. Видно, промышляли они эту зиму неудачно. Оба были в кожаных штанах, дырявых, стоптанных броднях. На Илейке кожаная рубаха, на Ваське холщовая, вся в заплатах.

Налитыми кровью глазами Илейка глядел на сына боярского, вздувал жилы под рубахой, скрежетал зубами.

— Ну, чем не угодил на этот раз? — со смехом спросил Иван, стараясь успокоить буянов. — Десятины с вас не брал.

— А как пьяного бил?

— Когда это было? — тряхнул бородой Иван, все еще надеясь, что разминется без драки.

— А я помню! — Илейка, потряс громадным кулаком в рыжей шерсти. — Взыщу! — взревел и двинулся на Похабова.

Иван толкнул сына к стене, отбил кулак. Сам ударил хлестко, но жалеючи, чтобы не покалечить. Потом еще. Илейка только вздрагивал от ударов, мотал головой и стоял на ногах. Краем глаза Иван видел подходивших людей. Приметил подбежавшего Перфильева.