Велнесс

– Единственная разница между культом и парой заключается в амбициях, – любит повторять он.

И да, это правда, Джек и Элизабет посвящают свои первые несколько недель исключительно друг другу: целые выходные в постели, без одежды, без одеял, часы тянутся восхитительно долго и неторопливо, время начинает казаться – да-да – священным. Они лежат рядом и читают. Они переворачивают страницы. Как только один из них проявит хоть малейшую реакцию – будь то чуть слышное «Хм» или легкий смешок, – второй прекращает чтение, смотрит на него и спрашивает: «Что?» Читать разные книги, а значит, испытывать разные эмоции, кажется им непозволительным. Они стремятся проникнуть в мысли друг друга, узнать друг друга целиком и полностью. Какие тут шансы у заданий к семинару? В конце концов притяжение становится невыносимым, и учебники надолго откладываются. Они забывают о завтрашних занятиях. Они словно играют в игру, изучая тела друг друга. Они исследователи и картографы, их тела – это неизведанный мир, и когда они находят что-то интересное, то осторожно дотрагиваются пальцем и спрашивают: «Что это?» Белые отметины на его левом локте – свидетельство перенесенной в детстве ветрянки. Шрамы на подошвах – результат несчастного случая в скаутском лагере, когда он по глупости шагнул в тлеющий костер. Созвездие растущих в разные стороны вихров на макушке превращает его черные волосы в карту океанских течений. Оказывается, у нее гипермобильность суставов, и она может выгибать пальцы в разные стороны, как ведьма. Она настаивает, что мочка одного уха у нее немного больше, чем у другого, и сначала он ей не верит, пока они не достают линейку и не измеряют. Он обнаруживает, что ее светлые волосы трех разных оттенков: золотистые на голове, соломенные на руках и бронзовые внизу. Он может писать на ее спине слова, рисуя букву за буквой на лопатках, и она необычайно хорошо их расшифровывает. У нее крохотная ямочка на переносице – незаметная, если смотреть в анфас, и видимая только в профиль, – по ее словам, след спортивной травмы, полученной в старших классах.

– А чем ты занималась? – спрашивает он.

– Теннисом.

– Да уж, теннис – очень кровопролитный вид спорта.

– Я понимаю, что звучит неправдоподобно.

– Как это произошло?

– На тренировке. Я шла не глядя, ну и мне прилетело прямо в лоб.

– Ай, – говорит он и легонько целует ее в эту ямочку, которую они с тех пор называют Уимблдонской впадиной.

Она тянется к нему, и они целуются – неторопливо, потом страстно, потом нежно, потом снова страстно – просто целуются сорок пять минут подряд, потом громко смеются, когда тяжелый учебник с оглушительным стуком падает с кровати, потом выкуривают еще по сигарете, и в электрическом свете комнаты повисает голубоватый дымок, а они лежат друг на друге и разговаривают, пока не затекают руки и ноги, потом нечаянно проваливаются в короткий сон, потом просыпаются в темноте, голодные, наскоро жарят яичницу и съедают ее, продолжая разговаривать – они всегда разговаривают, до поздней ночи, до рассвета…

– Уже утро? – спрашивает она, когда переулок за единственным окном ее квартиры начинает розоветь.

Да, это время для них священно. И какое это кощунство – наконец расставаться. Какое богохульство – выходить из комнаты, одеваться, садиться в автобус с другими людьми, ехать в университет. После двух дней секса, ласк и разговоров под теплыми шерстяными одеялами автобус кажется святотатственным. Она оглядывается по сторонам, видит всех этих недовольных людей, которые не сияют так, как сияет она, и думает: «Вы делаете что-то не то».

А потом она сидит на психологии и понимает, что уже полчаса не слышит ни слова из того, что говорит преподаватель. Она представляет руки Джека на своей талии, его губы на своей шее. Она бродит по кампусу, витая в облаках, пока вдруг не вспоминает: черт, она же сегодня собиралась пообедать с подругой. С девушкой по имени Агата, студенткой театрального направления, с которой они познакомились на адаптационном курсе. Агата пришла учиться на актрису, а Элизабет смутно мечтала, что когда-нибудь будет писать пьесы; Агата решила, что это идеальное сочетание. «Мы станем лучшими подругами!» – заявила она. Но теперь Элизабет не видела Агату уже несколько недель и совершенно забыла об их уговоре, поэтому со всех ног бежит в кафе, где они планировали встретиться, опаздывает на полчаса и обнаруживает, что Агата сидит в одиночестве за усыпанным крошками сэндвича столом и плачет.

– Прости! – говорит Элизабет, обнимая ее и садясь рядом. – Я что-то совсем выпала из реальности. Пожалуйста, прости меня.

Агата смотрит на нее красными, мокрыми, опухшими глазами, и подбородок у нее дрожит.

– Не-е-ет, – говорит она. – Ты тут ни при че-е-ем.

Ее слова звучат протяжно, как стон волынки.

– Ой, – говорит Элизабет.

Хоть она и знакома с Агатой всего несколько месяцев, но уже поняла, что Агате нужно, чтобы друзья участвовали в ее драмах и полностью в них вовлекались, – такие уж они, артисты, каждой трагедией надо делиться с аудиторией. Элизабет считает, что это трогательно, но ей самой подобное совершенно чуждо; она никогда не была настолько несдержанна в своих эмоциях и уж точно никогда не выставляла их напоказ.

Элизабет вглядывается в измученное, заплаканное лицо Агаты и спрашивает:

– Бабушка или дедушка?

Агата отрицательно качает головой.

– Парень?

И снова нет.

– А, – говорит Элизабет. – Кастинг.

Агата обмякает в кресле и бормочет: «Боже, я ничтожество», а потом роняет голову на руки, как люди, которые засыпают в библиотеке.

– Ты не ничтожество.

– Именно оно, – говорит она приглушенным голосом. – Я просто полное ничтожество.

– В следующий раз получится.

– Ты это в прошлый раз говорила.

– Рано или поздно я окажусь права. Вот увидишь.

– В старших классах я была Эмили в «Нашем городке», – говорит она. – Была Марией в «Вестсайдской истории». Была Антигоной в «Антигоне»! Да что не так-то, а?

Элизабет улыбается и легонько гладит подругу по руке. Что ей больше всего нравится в Агате – так это ее абсолютная открытость, отсутствие тайных умыслов или корыстных мотивов. Она родом из маленького городка в центральном Иллинойсе, носит простые футболки и грубые «мартинсы» и искренне считает клетчатые шорты-боксеры приемлемым нарядом для выхода на улицу. Вместо юбок она повязывает вокруг талии большие свитеры или фланелевые рубашки. Прическа у нее в стиле «волосы не лезут в лицо и ладно». Она носит объемные свитеры и старые джинсы, которые не считаются модными даже в ее родном городке, в месте, которое – кроме шуток – называется Нормал.

– Послушай, – говорит Элизабет, – ты прекрасная и замечательная, ты будешь счастлива и добьешься успеха. Я это знаю. Знаю точно. Все у тебя сложится, и, скорее всего, это случится тогда, когда ты будешь меньше всего этого ожидать. Ты будешь заниматься своими делами, и вдруг бац – кто-нибудь поймет, насколько ты на самом деле офигенная. Тебя разглядят. Ты просто должна быть готова. Открыта. Ты должна ценить тот момент, в котором живешь сейчас. Посмотри, какой день! Посмотри, какое солнце! Разве это не потрясающе?

Агата поднимает голову и в недоумении смотрит на Элизабет.

– Что с тобой? – спрашивает она. Потом оглядывает Элизабет с головы до ног, выпрямляется и говорит: – Боже мой!

– Что?

– Ты стала совсем другой!

– Да?

– Прямо светишься.

– Правда?

– Такое ощущение, что твоя стена рухнула.

– Моя стена?

– Так вот почему я так долго тебя не видела. У тебя кто-то появился? Появился же? Ну-ка давай. Выкладывай.

И тогда Элизабет рассказывает всю эту долгую историю; она, конечно, заворожена и очарована своим новым бойфрендом, но в то же время ее слегка смущает, что она теперь так полна любовью, так пьяна любовью. Она гадает, думает ли Джек о ней так же много, как она о нем, и ее вдруг уязвляет осознание, что, возможно, и нет. Оно причиняет ей огромное страдание. И вот тут-то и начинаются страхи, и мысли Элизабет омрачаются. В один момент она представляет своего красивого, чуткого и творческого парня и заново переживает долгие восхитительные дни, проведенные с ним, а в другой момент в ее голову вторгается незваный вопрос: что, если он уйдет?

Что, если все это уйдет?

Ей кажется невозможным, неприемлемым, пугающим, что любовь, которая стала для нее такой важной, которая превратилась в нечто вроде физиологической потребности, в то, без чего она в буквальном смысле умрет, так ненадежна. Любовь может уйти. Элизабет над ней не властна. Он может просто бросить ее. И она начинает прокручивать в голове то, что они делали вместе в прошедшие выходные, и выискивать ошибки. Она серьезно готовила яичницу голышом? Пока он смотрел? Она представляет, как омерзительно колыхалось ее тело, и ей становится стыдно.

Потом – ужас возвращения на автобусе домой. Она готовит себя к разочарованию. Говорит себе, что не страшно, если он вдруг расстанется с ней, и ничего такого не случится, если он исчезнет. Они встречаются всего несколько недель. Она его забудет. Ей кажется, что она отделяется и отстраняется от собственного тела, как будто наблюдает за собой со стороны, когда приближается к дому, поднимается на четыре лестничных пролета, входит в свою квартиру и равнодушно идет к окну, ожидая худшего. Но потом она смотрит на дом напротив и видит, что Джек здесь, что он ждет у своего окна и что-то написал краской прямо на стекле. «Не могу перестать думать о тебе». И ее дух тут же возвращается обратно, воссоединяется с телом.