Вера и рыцарь ее сердца
Шрифт:
– Бедный мой мальчик никак не поймет, что Господь его так любит, – думала она печалясь.
Альфонс и его отец вменяли Богу в вину растущую слепоту Марии. Когда-то, еще до замужества, Мария искупала свои грехи промыванием глаз собственной мочой, как ее учил пастор местной церкви. Так делали в то время многие «грешники» в Бельгии, и многие из них слепли от бельма, причиной которого было постоянное воспаление глаз. Мария и Франц с грустью видели, что, несмотря на его дружеские отношения с Валентиной, возмужавший Альфонс медлит со свадьбой, но старались не вмешиваться в дела сына. Валентина год за годом меняла женихов, а Альфонс тратил деньги на проституток. Долгое время Альфонс не мог понять, что значит для него дружба с Валентиной, но с ней ему было легко и просто.
Валентина не требовала от Альфонса
Валентина, дочь Анны-Марии, не была похожа на свою мать: она не любила бесплодно мечтать и привыкла действовать наверняка. Валентина знала, как успокоить Альфонса, как подбодрить его лаской и нежным словом, она внимала каждому его слову и искренне радовалась любым знакам внимания, полученных от него, терпеливо ожидая своего часа, и … дождалась.
– Сын, – обратился как-то, тихим субботним вечером, постаревший Франц к Альфонсу, когда они оба сидел во дворе и курили свои трубки, набитые табаком, – через два года тебе исполнится тридцать лет, а что у тебя есть? У тебя есть рабата, но нет семьи и нет наследника. Перестань морочить голову Валентине, она с малых лет сиротой растет. Не бери грех на душу. Проститутки тебе сына не родят. Женись.
В следующем месяц сыграли дворовую свадьбу, и Альфонс с Валентиной стали законными супругами. Они переехали в маленькую квартиру в пяти трамвайных остановках от родительского дома. В их молодой семье был достаток, но не было детей.
В 1940 году война обрушилась на миролюбивую страну. В 1942-м немцы увели Альфонса, как и почти всё работоспособное население Бельгии, на заводы Германии. Надзиратели этих трудовых лагерей следили за каждым человеком, чтобы выжать из людей вассальных стран всю силу и выжать ее без остатка. Через год принудительных работ, когда Альфонс пришел в отпуск, Валентина встретила его на пороге дома. Она стояла перед не как соседка, знакомая с детства, ставшая ему супругой, а как созревшая для любви женщина, в скромном розовом платьице и красных туфельках на каблуках. Радостно улыбалась, Валентина протянула к нему свои нежные руки, и стальное колечко,
первый подарок Альфонса, искоркой блеснуло на ее тонком мизинчике.
В сердце мужчины чувствительным штормом ворвалась любовь к той единственной на земле женщине, которую при рождении назвали Валентиной. Именно о ней он мечтал весь год лагерной жизни. Ночью мечтал в бараке, а днем – у станка на военном заводе. Увидев ее вновь у открытой двери своего дома, Альфонс без слов поднял жену на руки и внес вовнутрь дома. Вся вселенная, с мирами и войнами, осталась за порогом их маленькой квартирки. Страсть, неземное наслаждение близостью и каждое слово, сказанное ими невзначай, были знаками любви, которая от долгой разлуки стала неутолимой. Это испытанное ими счастье пришло, как прекрасное пробуждение от многолетней дремы. В те дни и был зачат их первенец, Ронан Мария Альфонс Де Гроте, рождение которого обернулось праздником для всего двора в день, когда немцы покидали Антверпен.
Когда Альфонс, улыбаясь своему прошлому, широко распахнул ворота своего дворика, его встретили с раскрытыми объятьями родители и друзья. Деревянный стол в старой беседке, возле опустевшей детской игровой площадки, был накрыт для праздника. Давно так дружно и весело не гуляли соседи, только поздним вечером они разошлись по домам.
Провожая сына домой, Мария сказала ему свое заветное желание, что младенца положено крестить, чтобы он рос под божьей защитой. Альфонс успокоил маму, пообещав на крестины пригласить всех родственников и маминых соседей, а после праздник Мария, стоя на коленях в себя в спаленке, каялась в молитве за то, что недолюбливала свою невестку, которая через
годы родила им их первого внука.В ночь перед крестинами Альфонс долго не мог уснуть. Жена и сынок мирно спали в детской комнате, а он сидел на балконе и курил самокрутку.
– Мама говорила, что в церкви служит теперь новый пастор и ему прислуживает молодой дьякон, который сменил старого, – думал про себя Альфонс. – Это хорошо.
Именно из-за старого дьякона он еще подростком перестал ходить в церковь. Слишком много зла причинил Альфонсу этот божий человек.
Мальчиком Альфонс учился в школе при местной католической церкви. Учился он неплохо и ходил в школу с удовольствием. Каждое воскресенье ученики должны были приходить в церковь на утреннее богослужение, на котором многие из его товарищей засыпали с первой молитвой «Аве, Мария».
Отец Альфонса в церковь тоже не ходил, он так уставал за неделю тяжелого труда, что ценил воскресное утро, как единственную возможность выспаться и побыть с семьей, чтобы потом всю рабочую неделю трудиться до седьмого пота, а его мама не чувствовала себя грешной, когда вместо службы в церкви, сидела рядом с любимым мужем пила утренний кофе и рассказывала ему о недельных новостях семьи и двора, но сына в церковь отправляла, так как этого требовали в его школе.
Альфонсу было на руку, что его родители не посещали воскресные богослужения, потому что в конце службы пастор выставлял перед лицом прихожан провинившихся учеников. В этом позорном строю нередко стоял и сам Альфонс. Этого родители не знали, и не должны были узнать.
– Эти негодные мальчишки поставили капканы на кроликов в угодьях барона! – говорил дьякон на воскресном служении, указывая на построенных в шеренгу ребят, словно они были исчадьем ада, – Когда дети совершают грех, за них будут гореть в аду их родители! Но уважаемый барон простил их! Давайте молиться за нашего барона, который имеет желание поправить крыльцо в нашей церкви! – распинался перед прихожанами дьякон, а уважаемый барон, сидевший перед алтарем в первых рядах, покачивал довольно головой. И никому из верующих не было понятно, что означает это его покачивание. Этого никак не мог отгадать и сам старший дьякон, который за день до богослужения ужинал с бароном и его семьей и обещал ему пожурить негодных ребятишек, промышляющих в его угодьях.
– Бойтесь! – обращался в конце службу дьякон, обращаясь к понурым ребятам и их родителям, – Ибо грешники будут гореть в аду!
Его слова подхватывало эхо, и всем сидящим в церкви становилось страшно.
Иногда, старший дьякон, высокий и худой, как жердь, приходил к неуправляемым шалунам домой и требовал от их родителей жестких воспитательных мер, приходил он и в дом к Альфонсу. Мария угощала сердитого дьякона чашечкой кофе и в согласии с ним покачивала головой, слушая его рассуждения о том, что ее сын – «очень грешный мальчик» и что «его место непременно будет в аду». После таких посещений подслеповатые глаза Марии еще больше слезились, но она почему-то не наказывала сорванца-сына, а только благодарила Бога, что этих страшных слов священника не слышал ее муж. Такое поведения матери маленький Альфонс понять не мог. Мама не ругала его за кроликов, которые попадались в его ловушки. Она варила из них суп, которым кормила свою семью и старенькую соседку, пока та была жива.
Сколько себя Мария помнила, леса вокруг города были общими, и все соседи варили очень вкусный суп из кроликов, пойманных в этих местах, потому что иначе, расплодившиеся кролики причиняли ущерб земледельцам и садоводам.
Альфонс тоже не сильно обращал внимания на слова дьякона, пока тот не стал его злейшим врагом. Необычное событие случилось с Альфонсом в последний его обучения в школе, которое перевернуло его представление о себе и о жизни. В класс, где учился Альфонс, пришла новенькая девочка, ее звали Рахель. Что-то загадочное было в девочке, она была робкая и пугливая, как воробышек. Альфонсу очень хотелось обратить на себя ее внимание, и на большой перемене он смело подошел к Рахель, протянув ей еще неспелую грушу, ту которую он сорвал в саду барона. Правду сказать, вовремя этого похода он порвал брюки, когда они с ребятами убегали от баронских злых собак, перепрыгивая через колючие кусты дикой малины и перелезая через забор, но эти дырки мама заштопала так, что их почти не было видно.