Верхний ярус

— Оливия? Блин. Я ничего не вижу!

Машина вываливается на обочину и виляет обратно. Он с трудом удерживается на полосе, ускоряется, пробирается вслепую и уклоняется от смерти в паре снежных дюймов.

Спустя мили Ника все еще трясет.

— Господи боже. Я чуть тебя не убил.

— Нет, — говорит Оливия, будто кто-то ей рассказывает, что случится дальше. — Этого не будет.

Они спускаются по западному склону в Шангри-Ла. Меньше чем через час мир снаружи их капсулы меняется: вместо хвойных лесов, занесенных снегом, перед ними предстает широкая зеленая Центральная долина с цветущими на берегах шоссе многолетними растениями.

— Калифорния, — говорит Оливия.

Ник даже не пытается скрыть улыбку.

— Пожалуй, ты права.

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС ДУГЛАСА В СУДЕ.

— Вы обвиняетесь в препятствии официальному делу, — говорит судья. — Вы признаете свою вину?

— Ваша честь. От этого официального дела несет, как кучи чего-то вонючего и собачьего на тротуаре.

Судья снимает очки и потирает переносицу. Заглядывает в пучины юриспруденции.

— К сожалению, к вашему делу это не имеет отношения.

— Позвольте со всем уважением спросить, ваша честь: почему?

За две минуты судья объясняет, как устроен закон. Собственность. Гражданская власть. Все.

— Но чиновники пытались помешать демократии.

— Для любой группы граждан, желающих правосудия в случае любого решения мэрии, существуют суды.

— Ваша честь, я награжденный ветеран. Мне дали Пурпурное сердце и Крест ВВС. За последние четыре года я посадил пятьдесят тысяч деревьев.

Он привлек внимание суда.

— Я прошел сам не знаю сколько тысяч миль, втыкая саженцы в землю и стараясь хоть чуточку откатить прогресс. Потом я узнаю, что на самом деле даю сволочам повод срубать больше старых деревьев. Простите, но столкновение с дуростью в городском парке вывело меня из себя. Вот и все.

— Вы уже были в тюрьме?

— Сложный вопрос. И да, и нет.

Суд размышляет над решением. Подзащитный препятствовал работе частного лесоповального подрядчика, вырубавшего парк в глухую ночь по решению мэрии. Он не трогал бригаду. Не уничтожал собственность. Судья дает Дугласу семь дней условно плюс штраф в двести долларов либо три дня общественного труда — сажать орегонские ясени для городского лесоводства. Дуглас выбирает сажать. Когда он приносится из зала суда обратно в мотель, его пикап уже эвакуировали. Вымогатели требуют за него триста баксов. Он просит придержать пикап, пока собирает деньги. Надо выкопать серебряные доллары.

Затем он надрывается ради города, сажает деревья целую неделю — дольше, чем требуется по сроку.

— Почему? спрашивает лесовод. — Если необязательно?

— Ясень — благородное дерево.

Прочное, как мало что. Материал рукояток и бейсбольных бит. Дуглас любит эти сложные перистые листья, как они рассеивают свет, от него жизнь кажется мягче, чем она есть. Любит зауженные парусные семена. Ему нравится сама мысль сажать ясени, прежде чем сделать то единственное, что действительно должен сделать каждый.

Чем усерднее он трудится, тем виноватее себя чувствует лесовод.

— Не лучший поступок мэрии — то, что случилось в парке.

Небольшая уступка, но человек все-таки на бюджетной зарплате, уже без пяти минут измена.

— Да уж ни хрена не лучший. Под покровом темноты. За несколько дней до слушания, которого ждали жители.

— Жизнь — кровавый спорт, — говорит лесовод. — Как и природа.

— Люди ни хрена не понимают в природе. Или демократии. Никогда не думал, что психи правы?

— Смотря какие психи.

— Зеленые психи. Сейчас целая куча помогает засадить вырубку в Сиусло. Еще встречал людей на протесте в Умпкве. Они по всему Орегону растут как из-под земли.

— Молодежь да наркоманы. Почему они все косят под Распутина?

— Эй! — говорит Дугги. — Распутин знал толк в стиле.

Он надеется, лесовод не сдаст его за крамолу.

ОН НЕ СРАЗУ УЕЗЖАЕТ ИЗ ПОРТЛЕНДА. Направляется в библиотеку, почитать о партизанском лесничестве. Старый друг-библиотекарь продолжает приносить пользу. Он как будто запал на Дугги вопреки ужасному аромату. А может, благодаря. Некоторые кайфуют от суглинка. Глаз цепляется за статью об акции у Салмон-Хаклберри-Уайлдернесс — группа учит людей перекрывать лесовозные дороги. Дугласу остается только выкупить пикап. Впрочем, сперва он сам немножко партизанит. Он не уверен в законности возвращения на свое место преступления. Вполне возможно, очередной акт гражданского неповиновения приведет его за решетку. Та частичка Дугласа, которой нравится смотреть на Землю с большой высоты, как когда он был старшим по погрузке, на это почти что надеется.

По мере приближения к парку нарастает гнев. Еще нет полудня. Плечи, шея и хромая нога снова все чувствуют — как его швырнули за землю головорезы, издевающиеся над людьми. От гнева, впрочем, не распирает. Наоборот. Гнев сутулит и бьет под дых, у самой рощи Дуглас уже еле шаркает.

Из первого свежего пенька еще сочится смола. Он падает рядом на землю и достает тонкий фломастер и водительские права — как линейку. Подносит оба к спиленному дереву, словно проводит операцию, и отсчитывает в обратном направлении. Под пальцами проходят годы — их наводнения и засухи, их заморозки и жара, написанные на разных кольцах. Когда отсчет доходит до 1975-го, он делает тонкий черный крест на этой дате. Потом проходит еще двадцать пять лет, ставит еще один крест против часовой стрелки по отношению к первому и помечает — 1950-й.

Работа продолжается четвертьвековыми шажками, пока он не доходит до самого центра. Он не знает, сколько лет городу, но это дерево явно прочно стояло на месте до того, как рядом ступила нога белого человека. Указав год как можно точнее, Дуглас возвращается к краю, совсем недавно еще живому, и пишет большими буквами вдоль половины окружности: «ИХ СРУБИЛИ, ПОКА ВЫ СПАЛИ».

Он еще там, помечает пеньки, когда Мими выходит на обед. Ее новая обеденная карточная игра — гнев, она играет в солитер, пока ест сэндвичи с яйцом и острым перцем на скамейке в этом недавно минимизированном дзен-саду. С самого ночного рейда она не слезала с телефона, посетила бессильное общественное собрание и поговорила с двумя юристами — оба сообщили, что о правосудии можно только мечтать. Ее единственный выход — уличный обед с видом на свежие пеньки, пережевывание гнева. Она видит, как человек на четвереньках аннотирует ущерб, и взрывается.

— Ну теперь-то вы что делаете?

Дугги смотрит на вылитую копию ночной бабочки Лалиды из Патпонга, которую когда-то любил больше дыхания. Женщину, стоящую любых ям для саженцев. Она надвигается, угрожая сэндвичевым копьем.

— Мало их убить? Надо еще и осквернить?

Он поднимает руки, потом показывает на иероглифы на пне. Она останавливается и видит — надписанные кольца, идущие к центру круга. Год, когда отец размазал себе мозги по всему двору. Год, когда она выпустилась и устроилась на эту проклятущую работу. Год, когда все семейство Ма бросилось врассыпную от медведя. Год когда отец показал ей свиток. Год ее рождения. Год, когда отец приехал учиться в великом Технологическом институте Карнеги. И на самом внешнем кольце — надпись: «ИХ СРУБИЛИ, ПОКА ВЫ СПАЛИ».

Она переводит взгляд на человека, стоящего на коленях.

— О боже. Простите, пожалуйста. Я думала, вы… чуть не пнула вас в лицо.

— Вас уже опередили те, кто это сделал.

— Минутку. Вы тогда были? — Ее брови сходятся, пока она производит расчеты предела текучести. — Если бы я тогда оказалась здесь, то точно кого-нибудь травмировала.

— Большие деревья падают по всей стране.

— Да. Но это был мой парк. Мой ежедневный хлеб.

— Знаете, вот так смотришь на эти горы и думаешь: «Цивилизация уйдет, но это будет длиться вечно». Только цивилизация фыркнет, как жеребец на гормонах роста, — и горы рухнут.