Верхний ярус

— Я говорила с двумя юристами. Законы не нарушены.

— Естественно. Все права — не у тех людей.

— Что можно сделать?

Глаза безумца пляшут. Он похож на двенадцатого архата, позабавленного глупостью всех человеческих устремлений. Он колеблется.

— Вам можно доверять? В смысле, вы же не хотите у меня почку украсть, ничего такого?

Она смеется — и это все, что ему нужно, чтобы поверить.

— Тогда слушайте. У вас не найдется триста баксов? Или, может, рабочая машина?

БРИНКМАНЫ НАЧАЛИ ЧИТАТЬ, когда они вместе и наедине. А вместе они почти всегда наедине. Любительский театр остался в прошлом; они не выходили на сцену с той пьесы про несуществующего младенца. Ни разу не сказав друг другу вслух, что с театром покончено. Тут диалог не требуется.

Значит, вместо детей — книги. Во вкусах оба остаются привержены мечтам юности. Рэю нравится видеть, как великое начинание цивилизации возвышается к все еще неведомой судьбе. Ему хочется читать, допоздна, только о растущем уровне жизни, неуклонном раскрепощении человечества посредством изобретательства, появлении знаний, что в конце концов спасут весь род людской. Дороти нужны заявления еще невероятней — истории, свободные от идей, но с выраженными личностями героев. Ее спасение — тесное, жаркое и личное. Оно зависит от способности человека сказать «И все-таки», сделать ту мелочь, что вроде бы ему недоступна, и на миг вырваться из хватки времени.

Полки Рэя организованы по темам; Дороти — в алфавитном порядке по имени авторов. Он предпочитает дорогие тома с копирайтами поновее. Ей нужно общаться с далекими мертвыми и чужими душами, как можно более непохожими на нее. Раз начав книгу, Рэй заканчивает ее, как бы ни было тяжело. Дороти не прочь пропустить философствования автора, чтобы дойти до мгновений, когда один персонаж — чаще всего самый неожиданный — заглядывает в себя и оказывается лучше, чем позволяет природа.

Жизнь в сорок лет. Стоит томику попасть в дом, как он его уже не покинет. Для Рэя цель — готовность: книга на все непредвиденные потребности. Дороти стремится поддерживать местные независимые магазины и спасает заброшенные жемчужины из корзин с макулатурой. Рэй думает: «Никогда не знаешь, когда наконец дойдут руки до книги, купленной пять лет назад». А Дороти: «Однажды нужно взять зачитанный томик и пролистать до того абзаца внизу на правой странице, в десяти страницах с конца, что переполняет такой нежной и лютой болью».

Дом превращается в библиотеку медленно, почти незаметно. Книги, которые ей не подходят, Дороти кладет на бок поверх рядов. Так обложки мнутся, и это доводит Рэя до белого каления. Какое-то время они спасаются покупкой новой мебели. Пара шкафов из вишневого дерева между окнами в его кабинете на первом этаже. Большой из каштана — в переднюю комнату, туда, где традиционно живет телеалтарь. Кленовый — в гостиную. Он говорит: «На какое-то время хватит». Она смеется, зная из каждого своего романа, каким мимолетным может быть «какое-то время».

Умирает мать Дороти. Они не в силах расстаться ни с одной книгой покойницы. И добавляют их в коллекцию, которой позавидовали бы и короли. Букинист в центре предлагает Дороти с невероятной скидкой полное собрание «Романов Уэверли» Вальтера Скотта.

— Тысяча восемьсот восемьдесят второй! И посмотри на эти красивые форзацы. Мраморный водопад.

— Знаешь, что можно сделать? — подбрасывает идейку Рэй по пути к кассе. К Скотту он примостил «Эпоху разумных машин». — Та дурацкая стена в маленькой спальне наверху. Можно попросить плотника встроить полки.

Их прежние планы на эту комнату теперь кажутся старше любой книги в шкафах. Дороти кивает, пытается улыбнуться, лезет куда-то вглубь себя за словом. Она не знает слова. Даже не знает, что делает. «И все-таки». Слово — «и все-таки».

У НИХ ЕСТЬ ДАВНЯЯ ШУТКА, рождественская, — шутка, которая всегда готова вмиг перестать быть шуткой. Одним подарком они пытаются перетянуть друг друга на свою сторону. В этом году Рэй вручает Дороти «Пятьдесят идей, изменивших мир».

— Милый! Как ты угадал!

— Меня она точно изменила.

Никогда он не изменится, думает она и целует его в щеку, рядом с губами. Потом настает ее часть ритуала: новое издание «Четырех великих романов» Джейн Остин с аннотациями.

— Дороти, дорогая. Ты читаешь мои мысли!

— Знаешь, ты мог бы попробовать ее почитать, ну хотя бы раз.

Он пробовал, много лет назад, и чуть не задохнулся от клаустрофобии.

Праздники они проводят в халатах, читая друг другу свои подарки. На Новый год с трудом дотягивают до полуночи. Лежат в постели — бок о бок, нога к ноге, но руки — на страницах. Засыпая, Рэй перечитывает десяток раз один и тот же абзац; слова превращаются в какую-то круговерть, как крылатки в воздухе.

— С Новым годом, — говорит он, когда наконец падает шар. [47] — Еще один пережили, а?

Они разливают шампанское, дожидавшееся во льду. Чокаются. Она пьет и говорит:

— В этом году нам нужно приключение.

Шкафы забиты предыдущими решениями — принятыми и поставленными на полку. «Индийская кухня без труда». «Сто троп для походов в Большом Йеллоустоне». «Полевое руководство по певчим птицам Востока США». «По диким цветам Востока США». «Нехоженые тропы Европы». «Неизвестный Таиланд». Пособия по пивоварению и виноделию. Нетронутые тексты на иностранных языках. Все эти разрозненные исследования — бери да трать впустую. Они жили, как ветреные и забывчивые боги.

47

Новогодняя традиция в США — опускать шар времени в Нью-Йорке ровно в полночь.

— Что-нибудь опасное для жизни, — добавляет она.

— Как раз об этом думал.

— Может, пробежать марафон.

— Я… могу быть твоим тренером. Или как-то так.

— Нужно что-нибудь, чтобы вместе. Может, получим летное удостоверение?

— Может, — говорит он в коме от усталости. — Ну. — Рэй ставит бокал и хлопает себя по ногам.

— Да. Еще страничка и отбой?

ДОРОТИ ПОГРУЖАЕТСЯ в настоящую боль воображаемых существ. Лежит неподвижно, стараясь не разбудить мужа всхлипами. «Что это? Оно хватает мое сердце, как будто что-то значит. Почему придуманный мир имеет такую власть надо мной?» Ответ прост: Дороти смотрит на кого-то, кто видит то, что не должен видеть. На героиню, которая даже не знает, что выдумана, но не сдается перед лицом неизбежного сюжета.

ПО КАКОЙ-ТО ПРИЧИНЕ на годовщину Бринкманы опять забывают что-нибудь посадить.

СЕКВОЙИ вышибают из них все слова. Ник едет молча. Даже молодые стволы — как ангелы. А где-то через несколько миль они минуют монстра, бросающего свою первую ветку вверх в двенадцати футах от земли, и ветка эта толщиной с большинство восточных деревьев. Ник понимает: слову «дерево» надо вырасти, прийти в себя. Врасплох застает не размер — или не только размер. А каннелюрное дорическое совершенство красно-бурых колонн, взметающихся из папоротников ростом по плечи и заросшего мхом войлока — прямо вверх, без сужения, как ржавый жесткий идеал. А когда от колонны все же расходится крона, то начинается это слишком высоко, так далеко от основания, что там, наверху, уже может существовать второй мир, ближе к вечности.

У Оливии схлынуло все волнение от поездки. Она словно знает эти места, хотя никогда не была западнее парка «Шесть Флагов в Сент-Луисе». На узкой дороге вдоль прибрежного леса она объявляет:

— Остановись.

Ник сворачивает на обочину, мягкую от толстого слоя иголок. Дверь открывается — и воздух на вкус сладкий и пряный. Оливия входит в рощу великанов. Когда он присоединяется, на лице девушки полосы света, а глаза — жаркие и жидкие от радости. Она в неверии качает головой.

— Это оно. Это они. Мы на месте.