Вернись в дом свой

— И потом имейте в виду, — нажимала она, — Тищенко будет против. Майдан, может, и подпишет приказ об увольнении, но, думаю, тоже без особой радости. Это давит Бас и еще кто-то. А потом, я просто не могу себе представить, чтобы вы согласились на такое, — закончила она по-женски, и ее лицо осветилось ясным, тихим светом. Этот свет ослепил его, и он стоял ошеломленный и покорный. Глядел на ее одухотворенное лицо, нежную линию шеи и маленькое родимое пятнышко около ключицы, и все смешалось, поплыло в эту минуту в его голове.

Он расстегнул воротник рубашки, тяжело вздохнул. Потом отвел взгляд, уже не решаясь смотреть на нее. Щеки его пылали. Не поднимая глаз, Ирша отступил в сторону, повернулся и вышел из комнаты.

Ирина шла домой и думала о Сергее. Он сегодня напомнил ей юношу Древней Эллады, изображенного на иллюстрации в старой книге, которую она прочла совсем недавно. Глаза того юноши были постоянно опущены, руки спрятаны под плащ, он всегда был готов уступить дорогу старшим, не решался даже на миг посмотреть на встретившуюся ему женщину или девушку, углубленный в свои философские мысли. А может, и не философские. Никто не знал, что творилось у него в душе, какие чувства тревожили его. Он красив, чист, храбр, готов на любое самопожертвование, готов отозваться на первый же клич. Такие, как он, шли безоглядно за Александром Македонским и Цезарем, совершали революции или, спрятавшись от мира и его соблазнов, от женщин и друзей, седея в сумерках лабораторий, делали великие открытия. Сергей такой же! Правда, другой голос нашептывал ей что-то иное, но она не слушала его. Да, Сергей такой! Люди, подобные ему, создают что-то великое, если, конечно, им благоприятствуют обстоятельства, потому что сколько их, прекрасных, безвестных, безымянных, прахом развеяло время. Сколько гибнет их на скользких путях-дорогах, сколько отзывается на зов всяческих авантюристов и проходимцев. И все же чаще их вовремя предостерегают от всяких бед и случайностей опытные наставники, направляют по проторенным тропам, и тогда они, эти юноши, становятся добропорядочными отцами семейств и строгими моралистами. Но их дети повторяют все сначала. Молодость тем и прекрасна, что мчится на поднятых парусах, исполненная дерзновенных порывов и желаний. Только что перед Ириной пронеслись эти белые паруса.

Подумала: как хорошо лететь под ними.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Робко приоткрылась дверь, и в комнату заглянула невысокая светловолосая женщина в синей косынке. Она всегда только заглядывала в дверь, не переступая порога, хотя Клава не раз приглашала ее войти. Никто не знал, кто она, почему приходит, что ее связывает с Рубаном. Станет в дверях, улыбнется, на щеках появятся ямочки, и ждет, пока Рубан поднимет голову. Если тот долго не замечает, кашлянет тихо, словно скажет: извините… Рубан немного быстрее, чем всегда, поднимется и заскрипит протезом к двери. Иногда возвращается через несколько минут, иногда отсутствует долго. Все к этому привыкли и не пытались его расспрашивать: все равно отделается какой-нибудь шуткой. Ирине хотелось хоть раз в такую минуту заглянуть ему в глаза, но он всегда шел, уперев взгляд в стену, будто впервые видел развешанные там прошлогодние диаграммы. Вот и сейчас проковылял, разглядывая диаграммы, но прихватил сигареты, и все знали — пошел надолго.

Какое-то время работали молча. Ирша чертил графики, Ирина выверяла цифры. Клава рассчитывала кубатуру. Ирша, как всегда, почти не поднимал головы. Знал, что только работой можно чего-то добиться. Знал и то, что своей работоспособностью он вызывает у некоторых, к примеру, у Вечирко, раздражение, но у большинства — уважение.

Клава посидела за столом еще несколько минут, потом, потянувшись сильным красивым телом, так что хрустнуло в суставах, резко сказала:

— Сергей!

Ирша поднял голову, молча посмотрел на нее.

— Ты хоть целовался когда-нибудь? Знаешь, что это такое? — насмешливо спросила она.

Краска по-девичьи залила щеки Ирши, шею, даже кончики ушей запылали. И вдруг в его глазах вспыхнули озорные огоньки, он отложил линейку и сказал с вызовом:

— Целовался! А может, и не только целовался.

— Ну да? — Клава даже встала, уперла руки в бока. — Это мне начинает нравиться. Рассказывай. Тут все свои. Я же рассказывала про свои замужества. Где ты ее повстречал? Какая она из себя?

Ирша минуту раздумывал, казалось, все еще колеблясь, потом, вздохнув, сказал:

— Если вам действительно интересно… Она была темноволосой, смуглой, не то чтобы красивой, а какой-то такой… Серая меховая шапочка… И серый воротник… Плакала возле окна в гостинице.

— В гостинице? Это где же происходило? — перебила Клава.

— Во Львове. Помните, я ездил на совещание? Ната — звали ту девушку. Она была студенткой, захотела в зимние каникулы увидеть Львов, села в поезд и приехала. А знаете, как у нас с гостиницами? Она обошла все. Стоит и плачет. Ночь, зимой темнеет рано, в чужом городе…

Он долго что-то искал в ящике, и Клава не выдержала, поторопила:

— Ну?

— А у меня были две командировки. Потому что направляли нас, если помните, вместе с Сергиенко. А та в последний момент заболела. И тогда я… переправил ее имя на имя Наты. Нам дали номер на четвертом этаже… В левом крыле. Вы знаете гостиницу «Львов»?

— Можешь дальше не продолжать, — махнула рукой Клава. — Брехло несчастное!

— Интересно знать, почему же? — обиделся Сергей.

— Потому что вас вдвоем в один номер и на порог не пустили бы. У вас паспорта холостяцкие. И фамилии разные. Хотя бы соврал, что подмагарычил дежурную. Слышишь, Ирина?

— Не глухая.

А сама боялась поднять глаза, чтобы они не выдали ее. С самого начала слушала рассказ Сергея с жадным, болезненным интересом, сердце болело, будто в него медленно ввинчивалось тоненькое сверло. Несколько раз метнулась мыслями в сторону: «Какое мне дело?.. И вообще кто я ему? Чужая жена…» Она даже Тищенко простила все, когда он ей рассказал. И санитарку в госпитале и молодую вдову-майоршу, с которой он возвращался с Урала, помог ей добраться до Чернигова. Хотя к вдове долгое время тайно ревновала и, когда однажды ему предстояла командировка в Чернигов, не пустила.

— Ты, Сергей, монстр, — вздохнула Клава.

И в душе Ирины эхом отозвалось: «Ты, Сергей, монстр!..» В Клавином голосе слышались ирония, а еще больше — грусть. Ирина взглянула на нее с сочувствием. В этом вздохе она услышала скрытую зависть, разочарование и безнадежность.

— В двадцать восемь лет… — Клава махнула рукой. — Даже жалко, что такой теленок попадет в лапы какой-нибудь хищнице.

— Во-первых, не теленок, — обиделся Сергей. — А во-вторых, почему хищницы? Вы, Клава, плохо думаете о своей половине рода человеческого.

— Думаю как есть. Так уж сложилось в жизни. Почти закон, который никто не в состоянии изменить, — сказала она печально, что было на нее столь не похоже. — Таких, как ты, обкручивают опытные женщины. И удивительнее всего, что в результате получаются прекрасные рабы. Старательно моют полы, безропотно стирают пеленки… А женушка тем временем… А он за нее готов хоть на плаху.

Ирине не понравились Клавины поучения, и она сказала:

— Это и заметно. Он тебе делает половину расчетов.

— Тебе еще больше, — едко усмехнулась Клава.

— Я… всем, — покраснел Ирша. — Наша мастерская…

Их разговор оборвал Тищенко. Вошел веселый, бодрый, сильный. Голову, как всегда, держал слегка набок, улыбался.

— День добрый, пчелы! У вас уютно, как в улье. — Энергично прошагал ботинками сорок четвертого размера от двери к окну, выходившему в парк, с интересом заглядывая в листы ватмана.

— Об этом только что и говорили, — скривила в усмешке полные губы Клава, и в ее глазах запрыгали игривые искорки. — Мы с Ириной пчелы, а он трутень.