Вернись в дом свой

Ее будто поднимали сильные крылья и несли над широкой синей рекой, было легко, хотелось смеяться, шутить, и Клава сейчас казалась хорошей и доброй — расцеловать бы ее. Но та почему-то стала задумчивой и грустной.

— Дамам пора отправляться восвояси.

— Я вас угощу чаем, — спохватился Ирша.

— А что у тебя к чаю? — усмехнулась Клава. — Сухари и цитаты из справочника Келлера?

— Я сбегаю…

— Сиди уж! Тебе сейчас не до нас. Мы пойдем, а он, Ирина, будет лелеять свое великое творение, перед которым померкнут Вавилон, Парфенон, Колосс Родосский, вместе взятые. Ему хватит пищи духовной, а нам, сирым и убогим, подавай отварную картошку.

Клава вышла, а Ирина, укладывая портфель, задержалась на минуту. Ее внимание привлекла мастерски вырезанная из дерева фигурка, стоявшая на подоконнике. Человечек был в очках и напоминал кого-то очень знакомого.

— Господи, так он же на меня похож! — воскликнула она, вдруг озаренная догадкой.

— Да, чем-то напоминает, я и вырезал его для вас. Хотел привезти в Киев, — сказал, запинаясь, Ирша.

Она, собиравшаяся было открыть дверь, вдруг замерла, горячая волна обдала сердце и мгновенно отхлынула, оставив после себя холод и страх.

— Можно, я возьму его?

И спрятала фигурку в карман, а потом вечером несколько раз вынимала потихоньку и смеялась. И снова ей было хорошо и легко на душе. Милый, смешной человечек, он, конечно, не походил на нее, разве только очки, да еще, пожалуй, ироническая усмешка, но мастерили его с мыслью о ней, Ирине, и думали, видно по всему, хорошо, иначе разве получился бы такой забавный!

Клава жила в маленькой гостинице в центре поселка, рядом проходила дорога. Когда-то Кремянное было обычным селом, потом стало районным центром, теперь район ликвидировали, и оно снова стало селом, но называлось уже поселком. От района остались двухэтажный Дворец культуры, универмаг и эта гостиница. В длинном, узком номере, кроме Клавы, жили еще две женщины, там же поставили раскладушку и для Ирины. По-видимому, у Клавы на столовую не хватало денег, она питалась в номере; втайне от обслуживающего персонала варила под столом на электроплитке: так частенько питаются актеры провинциальных театров, выезжая на гастроли. Что ж, ей можно посочувствовать: на руках ребенок и мать, получавшая из-за болезни маленькую пенсию.

Они сварили картошку, поджарили сала, ели картошку с квашеной капустой и солеными огурцами, аппетитно похрустывавшими на зубах. Огурцы и капуста с базара, да и картошка и сало тоже. Соседки отправились в кино, и им никто не мешал. Ирина пересказывала киевские новости, Клава злословила насчет здешней жизни: кто за кем волочится, кто из их мастерской приударяет за местными молодицами и кому из них уже намяли за это бока.

— Голодной куме все крупа на уме, так и у тебя, Клава. Хлебом не корми, дай язык почесать: кто с ком. Всё косточки другим перемываешь. Зачем ты мне это рассказываешь?

— Разве не понятно? Люблю забавные истории. — Она посмотрела в окно и сказала с удивлением: — А дождь и в самом деле перестал. И вроде бы морозцем потянуло.

На следующий день они на лыжах не пошли, но в субботу Ирина все-таки вытащила Клаву из гостиницы. Клава насмешливо и смущенно осматривала себя, боялась сдвинуться с места.

— Я только в школе, в четвертом или в пятом классе… Бывало, физрук вынесет палки…

Ирина в синем спортивном костюме, белой шерстяной шапочке кружила вокруг нее, как синий мотылек. Легко побежала впереди, едва касаясь палками снега. Утро было морозным, тихим. Выпавший за ночь пушистый снег припорошил старый, покрытый наледью, и лыжи скользили легко, будто шли сами. Там, где снегу намело много, он проседал под тяжестью лыжника, будто бы охал, и тогда радостно, чуть испуганно обмирало сердце. Клава в эти минуты озорно взвизгивала, однако шла, хоть медленно, а упорно. Около речки к ним присоединился Ирша. За неимением спортивного костюма он надел старенький свитер, к тому же женский, о чем, возможно, и не подозревал (на этот раз Клава не решилась злословить, прикусила язычок), синие суконные брюки заправил в белые, домашней вязки носки. Может, их вязала мама? Так и подумала Ирина — «мама», и тихое тепло разлилось в ее груди.

Впереди начинался крутой спуск в ложбину. Ирина вихрем метнулась с крутизны, Ирша съехал по отлогому склону справа, Клава же, просто сняв лыжи, сошла вниз. Речку они пересекли по молодому льду. Пойму осушили, и она, как почти все современные речушки, успокаивалась на зиму в тесной канаве; в некоторых местах прочно замерзла, а в иных еще жила, клокотала быстрым ручейком. А потом въехали в лес, Ирина легко взбежала меж высоких дубов на гору. Клава, снова сняв лыжи и взвалив их на плечо, взобралась своим ходом, Ирша поднялся «елочкой». Пока он всходил, Ирина еще раз рванулась вниз с высокой кручи, пронеслась меж кустов, вылетела на снежную, словно укрытую ватным одеялом поляну и круто затормозила. Ирша хотел было помчаться следом, однако сразу как-то не решился. В детстве катался на самодельных, — все ребята мастерили из досок от старых бочек, да и не было в их краю гор; в институте, правда, ходили в походы, так когда это было… А сейчас на него смотрели Ирина и Клава, Клава еще и подзуживала, и он, вспомнив все наставления, наклонился вперед, слегка присел и съехал с холма, правда, не по крутой Ирининой лыжне, а чуть левее, но съехал. Съехал и во второй, и в третий раз, совсем осмелев, рванулся между деревьями по склону обрыва, но почти у самого низа прямо перед ним вдруг будто вырос из-под снега куст, Ирша хотел отклониться влево, но поскользнулся и упал. Хорошо, что крепления были мягкие: одна лыжа встала торчком, другая застряла в зарослях, а сам он больно ударился о пень левым боком. Лежал на снегу, и лес красными полосами мелькал перед глазами. Казалось, неумелый художник разрисовывал его красными красками, смывал и закрашивал снова. А потом над ним склонилось испуганное лицо — глаза огромные, как блюдца, страх расширил зрачки. Может, поэтому уменьшилась боль и исчезли красные полосы, он улыбнулся:

— Пропахал первую борозду…

— Руки, ноги целы? Ушибся?

И только после того, как он сказал «не очень», зрачки судились. Отворачивая лицо, Ирша с трудом поднялся, нашел лыжи. Ирина предложила вернуться, но он упрямо покачал головой. Минут через пять они догнали на просеке Клаву. Просека, прямая и длинная, казалась бесконечной, уходила, суживаясь, куда-то далеко-далеко, она то приподнималась на невысокие взгорки, то полого спадала вниз, словно заманивая их в глубь леса. Припорошенные снегом кроны сосен тяжело нависали над ними.

Промелькнула какая-то птица, похожая на воробья, только синяя-синяя. Она тоже будто манила в лес, в свое синее царство. Ирина не выдержала ровного шага и рванулась вперед. Сергей поддал следом. Ему было стыдно за свой позор в яру, хотелось как-то оправдаться, доказать, что и он лыжник, его тоже захватил азарт гонки. Но догнать Ирину оказалось непросто, она мчалась, как белка. Мелькали стволы деревьев, лес постоянно менялся — вставали высокие сосны, дубы вздымали свои словно искореженные в муках ветви, весело голубел молоденький ельник, а просека все тянулась и тянулась, будто дорога в неизвестность. Она и была дорогой в тайну, туманила голову, и Ирина бежала от этого наваждения, хотя ей хотелось, чтоб оно длилось вечно. Бежала и бежала, пока не выбилась из сил, и тогда остановилась под невысоким дубом, за которым снова начинался сосняк. Сергей прислонился к дубу с другой стороны. Оба тяжело дышали, оба, разгоряченные, избегали смотреть друг другу в глаза, казалось, только взгляни — и станет ясным все. Да, станет ясным и это безумство, и неистовство погони, и неизбежность того, что сейчас произойдет, что надвигается на них с какой-то жестокой силой. Его глаза наконец приникли к ее глазам, его полуоткрытые губы, окутанные легким облачком пара, пересохли от жара, она это видела, она уже чувствовала трепет и вкус зеленой хвои, — видела, как он держал в зубах еловую иголку, — ощущала палящий голод его губ, она знала, что не воспротивится, не закричит, не отшатнется от этих жадных губ. Уже потянулась было к нему, но в это мгновение что-то белое застелило ей память, и она попросила:

— Не смотрите на меня так.

Это не было приказанием, она просила пощады или хотя бы отсрочки.

— Разве… как я смотрю? — прошептал он.

— Не знаю.

И сразу опомнилась. Оттолкнулась от дерева и, тяжело налегая на палки, пошла в обратный путь.

— Пропади она пропадом, эта прогулка, — сказала Клава, когда они встретились. — Не катание, а душегубство, хотела возле дота повернуть назад, да побоялась, что заблужусь.

— Возле какого дота? — удивилась Ирина.

— Поглядите на них, они и дота не заметили! Там, на дороге. Больше вы меня сюда и калачом не заманите.

Дот располагался между старым дубовым лесом и сосняком, наверное, на месте сосняка когда-то было поле, глубокие, окованные сталью бойницы смотрели в ту сторону. Каменная громада глубоко вросла в землю, в середине ее виднелась огромная пробоина. Вероятно, дот взрывали, но у взрыва не хватило силы поднять эту тяжесть, камни задавили огонь. Все трое в эту минуту подумали о войне, потому что она прошла через судьбу каждого, у каждого кого-то забрала, а в мире снова сгущались тучи, и смертный холод свинцовым валом катился оттуда, куда садилось солнце.

— Слова, слова, — вдруг сказала Ирина, думая о чем-то своем. — Громоздим горы слов. Целые Эвересты. И все это лишь сотрясение воздуха. Даже полова и та что-то весит. А бомбы между тем делают и ракеты запускают в производство. И нам нужно снова сооружать не только дома, а и эти каменные доты. Вот что такое наша профессия. Если даже встанем все на колени и закричим: «Опомнитесь!» — не поможет. Даже не услышим друг друга. Мы просто все запрограммированы на погибель. А может, так и надо? Так было, есть и будет? Все на свете обречено и смертно? Электростанции, статуи, любовь…