Вернись в дом свой
Шрифт:
Ирина слушала все это, и ее захлестывало раздражение. Но она, к своему удивлению, заметила, что не хочет вмешиваться. Не хочет и не может. С отвращением думала о грязи, в которой барахтаются некоторые люди, однако молчала. Ей было только очень жаль Сергея.
— Мы поняли все, — неожиданно раздался голос Рубана, он, скрипнув протезом, поднялся. — Возьмите свою бумаженцию и идите…
Женщина быстро сообразила, что от нее хотят, а может, на нее произвел впечатление грозный вид Рубана: волосы над его лбом нависли хмурой тучей, большой нос нацелился по-ястребиному, а черные глаза не обещали ничего доброго. Минуту поколебавшись, она застегнула пальто и вышла. А Рубан подпер подбородок кулаком и сказал:
— Вы, девушки, загляните-ка в буфет, а Степан пусть зайдет к нам.
Какой был разговор, об этом Ирина с Клавой могли лишь догадываться. Клава, вернувшаяся было к плотно закрытым дверям, только расслышала истеричный крик Вечирко:
— Ты мне завидуешь, завидуешь! Я не виноват, что ты на протезе!
А потом что-то грохнуло, то ли палка, то ли чертежная доска, и Вечирко умолк. Когда Клава и Ирина вбежали в комнату,
У Сергея Ирина ничего не спросила, хотя вторую половину дня они вместе просматривали рабочие чертежи. Сидели за ее столом и изо всех сил изображали занятость и деловую озабоченность. Но оба знали, что только делают вид, будто увлечены чертежами, а думают о другом. Ирина закинула ногу на ногу (давняя привычка!) и, когда открылось круглое, обтянутое шелком колено, тут же опустила ногу, ей казалось, Сергей мог подумать, что она это сделала нарочно. Оба чувствовали, что вокруг них создается какое-то тревожное силовое поле, и понимали, что создало его не воображение, что оно существует в действительности — это было как мистика, как сумасшествие, жуткое и отрадное. Хорошо, сладко, и ничего с этим не поделаешь. «С понедельника попрошусь в другой отдел, — подумала Ирина. — Нужно только найти повод убедить Василия…»
Однако ей не пришлось ничего выдумывать. В воскресенье Тищенко проснулся на час позже, сделал на балконе зарядку — в открытых, наполовину застекленных дверях веранды отражалось его сильное, мускулистое тело, — долго плескался в ванной и, выйдя оттуда, сказал:
— Есть одна новость. Приятная.
— Какая? — потянулась она под одеялом.
— Помучайся немного. Потерпи.
«Помучайся немного» — его излюбленная игра. Ответить не сразу, а сначала раздразнить любопытство, воображение. И Ирина ему подыгрывала: делала вид, что сердится, потом действительно начинала сердиться и ластилась, как большая гибкая кошка. И тогда он, довольный, наконец раскрывал свой секрет, радовался бурно, от всего сердца.
— Готовь завтрак, а я отнесу бутылки. — Он надел плащ, взял две большие сумки, несколько дней стоявшие в коридоре возле холодильника. Бутылки остались после дня рождения, потом добавилось еще несколько. В первые месяцы после женитьбы он почти каждый день возвращался домой с бутылкой вина, это был как бы подарок, который он преподносил сам себе. Теперь пили редко и только хорошее вино.
Выходя из дома, встретил соседку, красивую темноволосую женщину в клетчатой юбке и красной куртке. Алый цвет шел к ее смугло-румяному лицу, большим черным глазам, тонким бровям вразлет, и, похоже, женщина это знала. Возможно, она знала не только это, заметила, конечно, что Тищенко не раз посматривал на нее. Правда, он любовался ею, как весенней березой в яркой листве или легким облачком в небесной сини, а может, и не только так. Даже наверняка не так. У него, конечно, и в мыслях не было заговорить с ней или бросить легкую шутку, сказать комплимент, а вот поди ж ты — пробегала почему-то по сердцу сладкая истома, и хотелось отменно выглядеть в ее глазах.
Василий Васильевич, уступая ей дорогу, шагнул с тротуара, и бутылки в сумках звякнули. Он покраснел. Подумал, что ему, пожалуй, не очень-то к лицу ходить со стеклотарой. Стыдно вроде бы, неловко. И тут же поймал себя на каком-то несоответствии, какой-то двойственности — маленькой, крошечной, но все же, — и даже остановился на тропинке. Конечно, подумал, он немного изменился с тех пор, как к крыльцу дома — а его видно из всех окон — стала подъезжать коричневая «Победа» и он садился в нее сначала словно бы несмело, будто занял не свое место, а потом уже и так: небрежно, напоказ хлопая дверцей… Именно напоказ, небрежно. С какого же это времени? Может, с тех пор, как повстречал на тротуаре по дороге к машине эту женщину под руку с ее мужем?
И вдруг он понял, что все это прямого отношения к черноволосой красивой женщине, бросившей на него лукавый взгляд, не имеет. Дело тут совсем в другом. Теперь он понял и Баса, который после того, как поработал начальником в главке, некоторое время ездил на работу в такси, а встретившись однажды в трамвае с Ириной, покраснел, потом побледнел и чуть было не выпрыгнул на ходу. Ирина тогда, рассказывая, не могла этого понять, и Тищенко тоже. А теперь понял и рассмеялся. И когда в очередь за ним встал мужчина в стеганке, видно, работяга, который, окинув взглядом его бутылки из-под коньяка и шампанского, проворчал: «Выброшенные деньги», — засмеялся снова. Это смешливое настроение не покидало его, пока он не вернулся домой и, бросив на стол мелочь, сказал:
— Это мы обменяем на динары.
Она догадалась, что подоспели документы на туристскую поездку в Югославию, они так давно заполнили их, что и забыли. Ирина обрадовалась этим путевкам, как спасению, ей показалось, что там, в далекой стороне, она убежит от Ирши, их магнитное силовое поле за это время разрядится, иссякнет. Время съедает и не такие силовые поля. Так ей казалось. Сборы, чемоданы, дальняя дорога, суета, новые знакомства в группе — Сергей отдалился, она видела его, как видят, проезжая на машине, человека, стоящего за штакетником. А потом Плитвицкие озера с голубой, словно искусственно подсиненной водой, и шумный Сараево, где на базаре чеканщики инкрустируют дорогие сервизы, а продавцы предлагают купить на память огромные страшные ножи с костяными ручками, и древний Сплит с узенькими улочками и старинными, почти ровесниками римскому Колизею, домиками, и, наконец, роскошный Дубровник. Правда, все, чем Ирина любовалась, она видела не только своими глазами, но
и еще чьими-то — оценивала, восторгалась, осуждала. Она знала, что не поделится своими впечатлениями с Сергеем, и от этого чувствовала какую-то неполноту путешествия. Сколько раз ночью лежала без сна, и ее охватывала тоска, почти отчаяние. А когда наконец проваливалась в неспокойный сон, снились чудища, и она просыпалась с лихорадочно бьющимся сердцем. В Дубровнике они несколько дней отдыхали. Жили в небольшом отеле около самого моря, ездили на остров, бывший лепрозорий, побывали в океанарии, осмотрели знаменитую галерею произведений Мештровича. Народу в эту пору на курорте было мало, в отеле только и были они да немцы, с утра до вечера сидевшие в баре и пившие то «црвеня», то «бяле» вино. А море шумело, клокотало — погода была штормовая, и огромные белые валы обрушивались тяжелыми громадами на пляж, на скалы, ударяли в стену гранитного мола. Она часами смотрела на море, и временами ей хотелось плакать, такое оно было грозное, могучее и равнодушное. И совсем беззащитным казался маленький кораблик на горизонте, который то нырял в седую пену, то снова показывался и упрямо полз куда-то на край света. Море пахло остро, возбуждающе. Однажды оно выкинуло к ее ногам мертвого морского ежа, в другой раз разрезанную пополам большую рыбу с длинным острым носом. В море никто не купался, хотя в погожие дни несколько пляжников, спрятавшись от ветра за скалы, вбирали в себя скупые, почти уже зимние солнечные лучи.— Побывать на Адриатике и не искупаться, — сказал Василий Васильевич. — Что я скажу в Киеве?
Он разделся и прыгнул со скалы в бушующее море. Вода обожгла его как огнем, но он проплыл большой круг, его голова мелькала меж пенящихся гребней, и Ирина, не на шутку испугавшись, кричала, звала его, но голос тонул в грохоте волн. Немцы смотрели с балкона отеля и смеялись.
На следующее утро Василий Васильевич не смог подняться с постели. Он сказал Ирине, что, скорей всего, простудился и все это быстро пройдет, на самом деле у него болело где-то глубоко в боку — болела старая ножевая рана. Странно, раны военных лет от осколков прошли, утихли навсегда, а эта время от времени давала о себе знать. То была почти банальная история, банальная, как шутил он, рана, но болела она как-то особенно — прихватывала неожиданно, а потом боль, нарастая, ввинчивалась в бок, как бурав, все глубже и глубже. Заимел он ее давно. Ирина тогда училась на курсах английского языка, домой возвращалась поздно, и он почти каждый вечер ходил ее встречать к трамвайной остановке, потому что в то время и фонарей еще не было у дороги возле пруда. Он шел по стежке напрямик и вдруг услышал женский крик. На краю лесопарка деревья и заросли кустов акации, сирени, ежевики, лесной крушины и жостера сплелись в непролазные дебри. Когда-то здесь было кладбище — купеческое или дворянское, его закрыли перед самой войной, ценные памятники вывезли, другие просто повалили, но немало их еще валялось в траве и до сих пор. На кладбище часто ходили влюбленные, их словно магнитом притягивало сюда: уединенность, романтическая грусть, — ведь любовь, как известно, живет рядом со смертью, рядом с ней она полнее раскрывается, как бы обретая бессмертие. Крик был отчаянный, хотя и короткий, Тищенко послышалось «помогите». Он побежал кривой тропой, на бегу раздвигая густые, прочно сплетенные ветви. Светила луна, лохматые тени каштанов и грабов падали в чащобу и пропадали в ней. На краю небольшой поляны, где еще недавно стояла сторожка бывшего кладбищенского сторожа, а потом в ней жили дед и бабуся, содержавшие небольшую пасеку и продававшие на Куреневке мед, — на могильном камне сидели парень и девушка, совсем еще юные, это Василий увидел сразу, а вокруг них стояло четверо молодчиков. Они не слышали, как он подошел, и Тищенко остановился. Парни говорили мерзости, издевались грубо и изощренно. Возможно, они провоцировали мальчишку на драку? Да куда там. Один против четверых, в этой непролазной чаще, и ниоткуда не жди помощи, он сознавал, чего будет стоить ему эта драка, и потому сидел, наклонив голову, и его лицо в свете луны было иссиня-бледным, как у мертвеца. Однако один из парней время от времени поднимал ему голову, дергая за чуб, другой держал девушку за плечо. Вероятно, это было только начало чего-то более гадкого. Но и Василий Васильевич, как считал потом, тоже допустил ошибку. Нужно было попробовать испугать их издалека, окрикнуть неожиданно грубоватым милицейским голосом или хотя бы вооружиться палкой. А он пошел прямо на них, обращаясь к тому, чего у них давно не было, — к совести.
— Что вы делаете? Как вам не стыдно! Этакие верзилы!
Парни оглянулись, стали стенкой. Сначала не вполне уверенно, а потом привычно сбились в кучу, сомкнулись плечами. Плечи широкие, морды бандитские. Они узнали Тищенко. Смотрели хищно, мстительно. Это была та самая куреневская шпана…
Как-то он провожал Ирину домой. Они перехватили их около пруда: «Ты прилип к девчонке с нашей улицы». И приказали спичкой измерить ширину шоссе. Двое поигрывали ножами. Запомнилась финка с наборной пластмассовой ручкой. Пришлось измерять. Багровая ненависть полыхала в глазах, плохо видел дорогу, мерил, пока не натолкнулся на камень. Вывернул его, занес над головой. Был страшен, мог и в самом деле раскроить голову. Они поняли это, разбежались. После несколько раз встречался в трамвае, на улице то с одним, то с другим. Делали вид, что не узнают. Он тоже отворачивался. Теперь случай свел их в лесных зарослях.
Мальчишку и девушку как ветром сдуло с камня, пырнули в чащу. Хорошо, что они хоть догадались сразу заявить в милицию и помощь подоспела вовремя, пока Василий Васильевич еще не истек кровью. Банду ту не нашли, думается, не очень-то и искали, а Василий Васильевич провалялся в больнице полтора месяца — нож вошел глубоко в живот, задел левую почку, его дважды оперировали. После этого ему надо было остерегаться многого — сырой земли, холодной воды, сквозняков, а он этого не делал, не умел, не хотел мириться со своей болезнью, и часто неосторожность оборачивалась осложнениями.