Вернись в дом свой

Потом достала папку со старыми юношескими письмами, где школьные и институтские друзья объяснялись ей в любви. Она подумала, что сейчас молодые люди не прибегают в таких случаях к почте. Век полупроводников и немыслимых скоростей, возрастающих с каждым днем, задал другой темп и любовным отношениям. Надо успеть многое за свой короткий век, а почта… почта — просто смешно! Пока дождешься ответа, состаришься. Может, в недалеком будущем, она улыбнулась, объясняться в любви будут с помощью каких-нибудь ультракоротких волн. На самом деле этот путь чем длиннее, тем сладостнее. Вот этот паренек начал писать ей с седьмого класса. А этот написал, что если она не ответит, он застрелится, у него есть пистолет. С письмом на коленях она подумала: когда решаются на такое, то не оповещают об этом заранее. А вот три письма, которые она написала сама и не отправила кудрявому и синеглазому Лене Петриченко, — это было, уже когда она влюбилась в Василия… Вернее, еще не знала, в кого из них была влюблена по-настоящему.

Читая наивные, часто смешные письма, полные самолюбования, горьких обид, недомолвок, она словно оборонялась с их помощью от чего-то, успокаивала себя. Но до конца успокоить не могла. И тогда вдруг пошла напрямик, попробовала посмотреть в глаза опасности. Ну что она переживает, чего мечется? Ведь любит Василия, любит, и нечего ей бояться! Кого она убеждает? Себя? За Сергея она на смерть не пошла бы… Так почему же, почему не может отогнать от себя эти мучительные и сладостные мысли? Что происходит с ней?

Когда раздался звонок в дверь, она быстро свернула письма и спрятала, хотя раньше этого никогда не делала: муж не ревновал ее к прошлому, к этим детским смешным и милым признаниям. Он вошел, и на душе у нее сразу стало светлее. Будто бы легче, уютнее. От него действительно всегда веяло покоем, надежностью.

— Такие открываются перспективы! Будут строить целую энергосистему! — Говорил — и словно вырастал на глазах: ему становилась мала комната, мала квартира, голос гремел, и тогда соседи стучали в стенку. Аудитория — один человек, но это была его Ирина, и она заменяла ему тысячу людей. Ирина понимала это, ценила и в душе гордилась: такой человек и так любит ее! Она выслушивала его прожекты, планы, иногда пыталась осторожно возражать: «Все ты — с налета… ансамбль… А там же сносить придется. И знаешь что? Не знаешь… А я знаю». Он вспыхивал, а потом, успокоившись, начинал думать заново. Он удивлялся: фантазерка, а откуда трезвость? И дорожил в ней этой чертой. Но чаще сердился. И говорил ей, что она считает его бездарностью, хотя сама ничего не смыслит в архитектуре. Она только улыбалась. Знала, что муж у нее одержимый.

Он ужинал на кухне за маленьким кухонным столиком и разговаривал с ней через распахнутую дверь. Резал на тарелке холодное мясо, прямо на вилке мазал горчицей и жевал. В начале их супружеской жизни она накупила разных книг по кулинарии и с ревностью начинающего рыболова, мечтающего с первого раза поймать сома, начала готовить лангеты, бефстроганов, бризоли, пока он однажды, смущаясь, не попросил: «Ты лучше просто зажарь или свари. Дай я тебе покажу, как это делается!» С тех пор ее кулинарный азарт остыл.

— Ты слышала, Бас вместо проекта Ирши хотел просунуть проектик Горы, — сказал Василий Васильевич. — Обставили все так умненько… Сам заместитель министра звонил.

Она словно бы нехотя сказала:

— А может, действительно проект Горы лучше? Он старше, опытней…

— Тогда пусть Беспалый проектирует весь Днепровский каскад! Он самый старый.

— Ну почему же так? Проект Горы имеет свои достоинства…

— Где ты видела эти достоинства? Никчемный проектик… Вчерашний день.

Захрипели часы, прокуковала облезлая кукушка, и Тищенко щелчком загнал ее обратно в дупло. Ирина, сколько живет, помнит этот хриплый звон. Странно, ей мешает назойливое жужжание мухи, может разбудить скрип дерева за окном, а бой часов она просто не замечает. Она мимоходом подумала об этом, потому что все ее внимание было сосредоточено на том, что сказал муж.

Конечно, ей хотелось, чтобы станцию в Кремянном строили по проекту Ирши. Но после разговора с Клавой у ней появились какая-то боязнь, ощущение близкой опасности, ее просто раздражала близорукость мужа, эта его неспособность заподозрить недоброе, защититься и защитить ее.

— Все-таки, если звонил заместитель министра… И почему ты думаешь, что понимаешь в этом лучше других?

— Прежде всего я так не думаю, так почему-то думаешь ты. Разве я дал тебе повод?

— Чтобы подумать, нужно, оказывается, иметь повод. А я просто взяла и подумала. Имею я право на собственное мнение или должна жить твоим умом? Всегда, во всем! Да, ты умный, ты талантливый, ты втянул меня в свою архитектуру… А я сама? Спросил ты меня, хочу ли я сама этим заниматься, интересно ли мне?

— Теперь вижу, что был глуп. Я хотел тебе дать самое прекрасное, а тебе тогда, оказывается, было все равно.

— И тогда и сейчас.

Василий Васильевич хлопнул дверью кабинета. Но она знала, что через несколько минут он вернется. Если не высказано все до конца, не доведено до той грани, за которой наступает ясность, если они не помирились, поняв и простив друг другу неосторожно высказанное слово, обиду или резкость, до той поры он не находил себе места, он тогда был самым несчастным из людей. Будет ворчать, стараясь задеть ее, вызвать новую вспышку, протест, пусть даже новую ссору, что угодно, лишь бы не эта «холодная война». Она могла не разговаривать по нескольку дней. Даже не то что не разговаривать — она говорила, но обходилась несколькими стертыми словами, а в душе носила обиду, он же прямо от ссоры шел к примирению. Только после этого мог работать. И еще одно толкало его к немедленному миру в доме: он всегда ненасытно желал ее. Не мог обойтись без нее ни одного вечера, и после ссор близость была особенно желанной. В эти минуты он бывал нежным, страстным, распахнуто откровенным, до бесстыдства, но только в минуты близости; утром она видела его привычно деловым, спокойным, пусть внимательным, ласковым, но не таким, каким бывал ночью. Ирина, просыпаясь, иногда думала: да полно, он ли только что был с нею, он ли, этот серьезный, легко смущающийся человек? Может, таким образом он внутренне защищался, определял заградительный рубеж, переступив который они бы многого лишились?

Тищенко вышел из кабинета, подошел к жене.

— Я тебя понимаю. Ты просто хочешь быть объективной. Прости. — И немного грубовато погладил ее плечи.

Ирина почувствовала теплую тяжесть его рук и подумала, что вот так, под его защитой, она могла бы смело идти хоть на край света. Какая это надежная опора, она особенно поняла после смерти родителей. Ей не раз перехватывала горло спазма, когда он, боясь, чтобы она не заметила, жалел ее сиротство. Сам он давно потерял отца с матерью, которых любил и уважал, не говорил никогда, как это все перенес и пережил, дал ей понять, что как глава семьи по своим каким-то высшим законам должен нести все молча. Он тогда уговаривал переехать на другую квартиру, даже получил ордер на маленькую квартирку в новом доме на Чокаловке, но Ирина отказалась. Она не боялась памяти. Наоборот, дорогие люди были рядом, они видели всю ее жизнь и, она верила, одобряли. Тепло этой руки исцелило ее и сейчас, она почувствовала, как отхлынули, развеявшись, страхи, отпустила сердце мучительная боль, сковавшая ее в эти дни, ушло напряжение, которое заметила даже Клава. Вздохнула свободно и с такой радостной доверчивостью потянулась к мужу, что и он растрогался, улыбнулся ей своей детской улыбкой.

С этим чувством, хотя немного и поостывшим при дневном свете, она пришла на работу.

Ирши в комнате не было. На его столе в беспорядке лежали брошенная толстая книга, какие-то бумаги, свернутые в трубку чертежи, это немного удивило Ирину: Сергей не терпел беспорядка. Не пришел он и через полчаса, и через час. Она хотела было спросить, где он, даже приготовила вопрос в шутливо-ироническом стиле Рубана о «начальничках», которые не опаздывают, а задерживаются, но смолчала. Зашла в соседнюю комнату и увидела его там. Он стоял возле стола, за которым сидела незнакомая Ирине светловолосая кудрявая девушка; они оба низко склонились над чертежом, касаясь друг друга волосами, а потом Ирша взял ее за руку и, что-то объясняя, долго не отпускал. Ирина вспомнила руки Василия, весь вчерашний вечер… Вернулась к своему рабочему месту, хотела провести прямую линию, а получился какой-то частокол — дрожала рука. Клава посмотрела на нее и сказала деланно равнодушно:

— Ирша учит уму-разуму практикантку. У нее дипломная работа по нашей теме. Ножки, правда, немного кривоваты, а так девушка симпатичная. Особенно хороши волосы — как спелая рожь…

— Может, чему-то и научатся, — буркнул Рубан. — Пора.

Ирине опять предстояло бороться с собой, с Иршей, с тем чувством, что зарождалось, не спросясь ее воли, будто и не уснуло оно, не сменилось тихим покоем вчера вечером. Она словно неосторожно ступила в вязкое болото и, погружаясь все глубже и глубже, отчаянно искала твердой опоры. И не находила.

Ирша пришел после обеденного перерыва, и тут случилось событие, заставившее Ирину на некоторое время забыть о своих страхах. К Сергею, разговаривавшему с инженером Решетовым, подошла дородная, еще молодая женщина и положила ему на стол лист бумаги — заявление, как она сказала. Ирша читал его, а женщина принялась рассказывать, что Степан Вечирко снял у нее комнату, сам в этой комнате не живет, но туда приезжает из Житомира девушка Оля и остается на ночь, а то и на несколько дней, и тогда ночует и Вечирко. Живет она, хозяйка, в отдельном домике, и Вечирко обещал ей достать шифера, чтобы перекрыть крышу, однако и шифера не достал и за квартиру не платит пять месяцев. Потом она принялась рассказывать про какой-то плащ и радиолу, Ирша несколько раз пытался прервать ее, но это ему не удавалось, женщина нарочно говорила громко, рассчитывая на сочувствие слушателей. Сергей краснел, пожимал плечами, не зная, что делать. Посоветовал женщине обратиться в отдел кадров, в дирекцию, но она, наверное, знала туда дорогу и оставляла ее на крайний случай.