Вернись в дом свой

Но он понимал, что не сделает этого, что отдаст свое детище на ярмарку тщеславия, и будет добиваться признания, и будет маяться и страдать, и не раскается, и будет вечно гнаться, чтобы не догнать, ибо, как сказал Кобка, на это обречен художник.

День восемнадцатого ноября прямо-таки оглушил Долину. Именно тогда он понял, что радость тоже может оглушать. Хотя успех предчувствовал давно, когда показал своего «Старика» кое-кому из худсовета. Показал не официально — те приходили в мастерскую к другому скульптору, и Сашко зазвал взглянуть и на его работу. Пожилые, солидные люди молча толпились в маленькой каморке Долины, не сводя взглядов со «Старика». Они не знали, что и сказать. Работа сбила их с толку. Своей необычностью, простотой и вместе с тем таинственностью, которая крылась в глубоком оцепенении старого человека… «Старик» покорил всех, и не просто покорил, а чем-то и упрекнул, заставил всмотреться в себя и думать, думать, оглядываясь назад — каждому на свое.

— Та-ак! — наконец протянул высокий худой Харченко, академик. — Та-ак!

Это протяжное словцо вобрало в себя и оценку, и восхищение, и даже маленькую, незлую зависть щедрого старого художника. Больше Харченко не сказал ничего. Не мог подобрать нужного, уже выверенного теорией определения.

К какой школе, к какой категории отнести портрет? Вроде бы строгое, классическое ваяние, но одновременно простота, непринужденность. Опять же — полная ясность, чистота работы и некий секрет, глубоко спрятанная золотая жилка, которая не давалась в руки.

Этого секрета, этой жилки не могли найти и другие художники на всех просмотровых турах и без туров.

Выставленный в центральном павильоне скульптурный портрет приковал к себе взгляды многих ценителей искусства. Правда, были и такие, кто проходил мимо, не всматриваясь, но те, кто останавливался, останавливались надолго. «Старик» завораживал их. На первый взгляд казалось, что скульптор воплотил в нем символ полного одиночества, отрешенности от мира и от себя самого. При внимательном же рассмотрении возникало ощущение глубокой сосредоточенности, напряженных поисков. В то же время портрет заставлял каждого всерьез задумываться. Хотелось помочь этому старцу, подсказать… но что? И вдруг зритель понимал, что старик уже нашел решение и даже подсмеивается над его усилиями.

Трудно было угадать, и какой человек изваян скульптором. Добрый или злой? Конечно, секрет заключался в освещении, но не только в нем. Старик был благороден и жесток, как почти все старые люди, которые замахнулись в жизни на что-то крупное, но не осилили этого.

Да и сам Долина не мог сказать, нравится ему «Старик» или нет. Не как произведение, а как тип. Хотя теперь его не заботило это. Он улавливал неподдельный восторг в глазах людей и растворялся в этом восторге. Растворялся без остатка. В один прекрасный момент он даже забыл, кому принадлежит его творение. К тому времени развеялись прежние честолюбивые замыслы, Сашка охватили неловкость и тихая весенняя радость.

Его окружила толпа поклонников, почитателей, друзей, завистников и просто созерцателей. Сашко смущенно и скованно улыбался, не зная, куда девать диплом первой степени — вторую премию выставки (первая была присуждена коллективу авторов за многолетнюю работу), что делать с цветами, которых ему надарили целую охапку. Сквозь толпу пробился Петро, обнял Сашка, у того только хрустнули косточки.

— Ну, брат, обскакал ты нас на сто километров, — сказал Петро, поблескивая карими глазками. Но никакой зависти в его глазах Долина не увидел. И ему стало легко и хорошо. — Выкинул штуку, — гудел Петро своим дьяконским басом. — Признаться, я не верил в тебя. Бей теперь меня по шее сколько осилишь. Бей и топчи. Э, нет, сперва иди вон туда, к трибуне. Кланяйся и благодари. Так положено.

Он силком вытолкнул Сашка перед плотно составленными в главном зале стульями, занятыми художниками, студентами, родственниками и приятелями тех, чьи творения экспонировались на выставке. Сашко остановился у обитой красной тканью трибуны, хотел что-то сказать, хотел поклониться — и не знал кому. Учителям?.. Но он забыл их, как и они его, уверившись по первым работам, что он их надежд не оправдает. Товарищам? Их у него вроде не было. Нет, были! И есть! И учителя, и товарищи. Все эти люди радуются за него, и ему хорошо с ними. Он только теперь понял это. Без их внимания этот мрамор не был бы нужен и ему.

Его глаза увлажнились, он уже не видел лиц, что-то белое, зыбкое колыхалось, словно гигантская колыбель, и он колыхался вместе с нею.

И вдруг он увидел Кобку. Старый каменотес восседал в кресле и смотрел не на него, а куда-то вниз и вбок. Вот он шевельнулся, прищурил глаза, кивнул в угол, где должен был стоять «Академик», туда, где теперь сидел президиум.

Это видение, этот взгляд были так неожиданны здесь, что Сашко сжался, втянул голову в плечи. Он судорожно обеими руками прижал к себе красную папку, раскрыл рот, не молвил ни слова, только пошевелил сухими губами и пошел прочь. Все приняли это как проявление необычайной скромности и растерянности скульптора перед великим успехом, который выпал на его долю, и захлопали.

В этот момент Долина снова увидел лицо, но уже совершенно реальное. За последним рядом стульев в красненьком беретике стояла Люся. Она все-таки приехала, несмотря на то что день был будний. У Сашка потеплело на сердце. Сейчас он подойдет к ней. Это будет для нее подарком. Она, конечно, застесняется, покраснеет, но сердечко ее возликует. Сашку что-то подсказывало: это будет торжественный момент, он как бы отдаст свой успех в ее руки, и они понесут его дальше вместе, и только вдвоем. Ведь, когда он работал, именно об этом и думал.

Почувствовал на себе сотни любопытных взглядов, представил, как все они сойдутся на Люсе, ощутил неприятный жар юпитеров и сторожкое око телекамеры и замедлил шаги. Остановился у третьего ряда, где сидел его бывший учитель, профессор Гриценко. Тот поднялся и пожал Долине руку. Потом его шумно и, как показалось Сашку, неискренне приветствовал Калюжный.

— Поздравляю, старик, поздравляю и желаю. Это — настоящий взлет. Сегодня ты от нас не отвертишься. С тебя причитается.

Потом рядом оказалась Светлана. Длинноногая, тонкая, с бледным лицом, на котором брови были словно нарисованы черной гуашью, в строгом светло-сером костюме, причесанная гладко, на пробор, такая же, как всегда, корректная, но гораздо сердечней, чем раньше. На ее выразительных, чуть тронутых помадой губах играла улыбка. Она подала ему три завернутые в целлофан каллы.

— От президиума и правления! — объявила она громко и несколько официально, а потом добавила тихо и вкрадчиво: — И от меня лично. От чистого сердца, которое всегда верило в вас.

— Целуй ручки даме, — хохотал Калюжный. — Ведь можешь и не дождаться второго такого случая.

— Мы владеем случаем, а не он нами, — ответила Светлана.

Сашко рук целовать не умел, но невольно задержал ее узкую теплую ладонь в своей. В этот момент он прочитал в ее глазах позволение на все: пригласить в кино, на Владимирскую горку, а может быть, и к себе домой. Догадка взволновала его. Сбила с толку доступность когда-то недоступного, хотя он и чувствовал, что дело тут нечисто, и еще раз, наверно, крепче, чем полагалось, сжал руку Светланы.

Когда церемония закончилась и все разом задвигали стульями, его на некоторое время окружили бывшие однокашники, или, как они называли друг друга, односухарники. Мимо него проплыло светило с планетами: в тесном кольце почитателей и льстецов прошествовал академик Срибный, приостановился и тоже пожал Долине руку.

Шумной толпой, предвкушая веселый ужин, художники вышли из павильона. И только теперь Сашко вспомнил про Люсю. Он смотрел туда и сюда, разыскивая красненький беретик, извинился перед товарищами, пробился через толпу обратно в павильон, пробежал по пустым залам — Люси не было. Сашко выскочил через служебный выход, обежал павильон, вглядываясь во встречный поток людей, все еще надеясь отыскать красненький берет. Но мимо него плыли чужие лица. Его каллы нес в одной руке Калюжный, другой поддерживал под локоть Светлану. Увидев Сашка, она опять улыбнулась ему и сделала знак пальчиками: мол, быстрей, ждем…