Вернись в дом свой

Кобка тогда не пришел к нему. Наверно, его перехватил кто-нибудь с третьего этажа. Судя по всему, он не торопился взяться за работу и сегодня. Это, а может, и то, что Кобка приплелся только тогда, когда не стало заказов у баловней судьбы с третьего этажа, рассердило Долину. Но врожденная деликатность и застенчивость не позволили ему сказать грубость старому человеку. Он только развел руками и пошутил:

— Я думал, ко мне залез вор.

— Неужто воры такие дураки? — ничуть не смутившись, прищурил Кобка один глаз, а другим пронзил Сашка, словно длинной иглой. У деда была маленькая лисья мордочка, сплошь в морщинах, но не грубых, похожих на глубокие шрамы, а в ясных, веселых; когда он говорил, они разбегались, словно лучики. У него и глаза веселые, хотя и хитроватые и пронзительные, и веселый, под реденькими усами, рот с крепкими белыми зубами. — Разве они осилят вытащить этого черта, — показал он на запыленную скульптуру академика Каюша в левом углу мастерской.

Но Долина уловил в этих словах иной смысл: «На кой черт это кому-нибудь нужно». Он вспыхнул, не нашелся, что ответить. Да и что он мог сказать: бюст «Академика» — каинова печать на его работе, на его таланте, на нем самом. Это сгусток неудач, символ бездарности. Конечно, не один он из обитателей этого дома казнится подобной реликвией. Мало ли их, отлитых в бронзе и меди или изваянных из дорогого мрамора доярок с подойниками, физкультурников с веслами, ученых и писателей, тщательно запеленатых в полотно, совершив вылазку за лаврские ворота, вскорости бесславно возвращалось назад! Их владельцы, распихав свои творения по темным чуланам, стараются не вспоминать об этих вылазках и связанных с ними надеждах. А его тщетная надежда маячит перед ним каждый день с утра до вечера. Сколько раз он собирался взять молоток и разбить неудавшуюся скульптуру на куски, да все почему-то не решался. Было жаль труда? Жаль прошлых чаяний? Скорей, уже не столько чаяний, сколько воспоминаний о них. Он принялся за «Академика» сразу после окончания института и гнул спину над ним три года. Много было передумано возле этой глыбы! Он знал: искусство жестоко ко всем. Если бы собрать все, что сотворила фантазия человечества, обломками надежд можно было бы завалить планету…

Его «Академик» не дотянул и до последнего тура — «вытура», как шутят художники. Сашко вывозил своего горемыку из выставочного зала вечером, в сумерки, и слышал, как переговаривались грузчики: «Знать, не выбился академик в люди». — «А может, он и не академик?..» А сколько иронических взглядов вынес на себе Каюш потом, стоя тут, в мастерской. Иронических, а порой и сочувственных. По тем взглядам Сашко мог определять отношение к себе самому. Может, именно из-за этого он и не закрыл бюст мешковиной или бумагой. А может, еще и для того, и это уже почти бессознательно, чтобы «Академик» казнил его ежечасно, чтобы подталкивал, не давал сложить руки или пойти облицовывать колосками триумфальные арки и сцены районных домов культуры. Это был безмолвный спор. Сашко тесал и тесал. И все — безуспешно. И тогда он отважился еще раз. На эту вот мраморную глыбу. Он сумел сохранить веру в удачу и каждый день укреплял ее, поглядывая на этот, пока безжизненный, мрамор. Он заставлял себя ходить к колокольне Ковнира, смотреть на мощные столетние стены и контрфорсы. Контрфорсы держались, а вера стала подламываться. Особенно ясно он почувствовал это сегодня.

Долина стоял как в воду опущенный, ему даже не хотелось отвечать Кобке. Да и что Кобка… Разве с ним он спорил? Ему опять вспомнилось, как старик три недели назад пошел по их лестнице не вниз, а наверх, и обида, а с нею и злость куснули за сердце. Он искал, как бы почувствительней уязвить старика. И, наконец, как ему показалось, нашел.

— А что, ваших работ много украдено?

Следил, какое впечатление произведут его слова: на миг показалось, что в глазах старика блеснул испуг, но дед Кобка засмеялся и нагнулся к чекушке.

— Да изрядно.

Сашко недоверчиво покосился на старика. Никто из Кобкиных заказчиков никогда не слыхивал от него замечаний касательно своей работы, дед не давал советов и не высказывал суждений, как другие каменотесы, формовщики и разный захожий люд. Но скульпторы почему-то немного торопели, если ему доводилось заходить в мастерскую, где уже стояла готовая скульптура. В его глазах прочитывалось, что Кобка хорошо знает цену произведению, только не хочет говорить. Его не раз пытались «расколоть», втянуть в спор — напрасно. Ходили слухи, будто Кобка перед войной сам был скульптором и создал некий шедевр, да не успел закончить, — во время войны работа погибла, потому-то он и стал каменотесом и не признавался, что сам — мастер.

Ходили о нем и другие легенды, но Долина им не верил.

Потому-то сейчас и спросил, не скрывая иронии:

— Где же они?

— Где? На Байковом кладбище. Поди погляди… «Прохожий, ты идешь, но ляжешь, как и я…» Глотнешь? — спросил дед, поднимая бутылку.

Сашку почему-то стало тревожно и в то же время совестно.

— Не хочу, — мотнул он отрицательно головой и сел. — А других не делали? — спросил примирительно.

— А какая разница? — сказал Кобка, выпил и закусил помидором, густо посыпав его солью.

— Как это — какая разница? — возмутился Сашко.

— А никакой, — ответил Кобка, медленно распрямляя ревматические ноги. — И это, и все другое — только память о человеке. Всяческие есть люди и всяческая память. Не обижайся, ты этого еще не понимаешь. Для того чтобы понять, надо прожить, по крайней мере, столько, сколько прожил я. Увидеть, как растут дети, как дорастают до величины памятников и сами становятся памятниками. Я люблю делать памятники в полный рост. Только не помпезные…

— И вы можете всю жизнь делать памятники? — невольно вырвалось у Долины. Он даже покраснел от своей бестактности.

— Могу, — тихо ответил Кобка и через мгновение добавил: — Я не ими живу. Я живу… радостями живых. Радостями детей…. Когда-то у меня… А, да ладно… — махнул он рукой. — Может, все-таки погреешься? Не хочешь — как хочешь. Мне больше останется. — Старик словно убегал от чего-то, к чему не хотел возвращаться даже в мыслях. И, как это часто бывает, чтобы окончательно сбить собеседника со следа, впал в другую крайность, грубо, насмешливо ткнул пальцем в «Академика». — Тебе не понять еще и потому, что ты долбил этот мрамор не ради него. И не ради людей.

— А ради кого? — неуверенно спросил Сашко.

— Ради себя. Памятник себе воздвигал. Верней, не памятник, а ступеньку. Она и обвалилась… — Старик помолчал, допил остаток водки. Пожевал губами, снова махнул рукой. — А теперь… давай крой… мол, что ты, старая калоша, брешешь, ты сам ничто и всех хочешь видеть такими же…

— Не надо, — поднялся со стула Долина. Ему стало жаль старика. Ну не состоялась жизнь, случилось это, наверно, не по его вине или бесталанности, — скорей всего, его судьбу спалила война; припомнилось, как сам рассматривал звонницу Ковнира, думая о себе, о быстротечности человеческой жизни, о миллионах надежд, которые не оправдались. Его собственная надежда — порошинка среди миллиардов порошинок. Он почувствовал доверие к этому старику и понял, что те, кто угадывал в нем художника, не ошибались; ему хотелось открыть Кобке душу, выговориться, выплакаться. — Не надо, — повторил он в приливе неожиданной откровенности, которая граничила с самоуничижением. — Вы сказали правду. Я абсолютный неудачник. А может, и бездарь. Мне двадцать восемь, а не сделано ничего.

— Тебе много дано, — поднял голову старик. В его глазах Сашко не прочитал сочувствия, а только интерес, и хотя и мягкое, но серьезное сопротивление. Он принял это за старческий эгоизм.

— Что же мне дано?

— Тебе дана надежда, — сказал Кобка.

— Надежда на что? — саркастически вопросил Долина. В это мгновение он издевался над стариком и над собой.

— Жизнь — ожидание… — уклончиво ответил Кобка, удобнее усаживаясь в кресле.

— Ждать, чтобы не сбылось? — бросил Сашко. Его начал забавлять этот разговор. Старик, казалось ему, подливал масла в костер его сарказма и разочарования.

Кобка отрицательно покачал головой.

— Сбывается не всегда. И не у всех. А ведь суть жизни и особенно творчества — в ожидании. Оно бесконечно.

Сашко, слегка сбитый с толку, запнулся. Его удивляли эти сентенции. Старик был глубже и умнее, больше того — опытней, эрудированней, чем он думал. Хотя что он мог про него думать? Он же его совсем не знал. Маячила фигура возле сарая, и он судил о Кобке только по внешнему виду. А теперь спрашивал у него, как ребенок спрашивает у взрослого, — настырно, неотвязно: