Верноподданный (Империя - 1)

– Я врач, - громко сказал он, торопливо пересек улицу и склонился над раненым. Он повернул его на спину, расстегнул жилет и приник ухом к груди. Все притихли, даже полицейские перестали орать; девушка стояла возле, подавшись вперед, вздернув плечи, точно в ожидании удара, и держа стиснутый кулак у сердца, как будто это и было то самое сердце, которое, быть может, уже остановилось.

Доктор Гейтейфель выпрямился:

– Он мертв.
– В ту же секунду он заметил девушку: она пошатнулась. Он сделал движение, чтобы подхватить ее. Но она уже справилась с собой и, глядя в лицо убитого, произнесла только:

– Карл!
– И еще тише: - Карл!

Доктор Гейтейфель обвел взглядом стоявших вокруг людей и спросил:

– Как же девушка?

Ядассон выступил вперед.

– Асессор Ядассон из прокуратуры, - представился он.
– Девушку следует задержать. Ввиду того что ее возлюбленный спровоцировал часового, возникает подозрение, не причастна ли также и она к сему преступному действию. Мы возбудим против нее следствие.

Двое полицейских, которых он подозвал жестом, уже схватили девушку за руки. Доктор Гейтейфель повысил голос:

– Господин асессор, заявляю вам как врач, что состояние девушки не допускает ее ареста.

– Арестовали бы заодно и убитого, - сказал кто-то.

– Категорически запрещаю вам критиковать мои служебные мероприятия, господин фабрикант Лауэр!
– каркнул Ядассон.

Дидерих тем временем выказывал признаки сильнейшего волнения.

– О!.. А!.. Но ведь это...
– Он даже весь побелел; он несколько раз заговаривал: - Господа... Господа, я могу... Я знаю этих людей: да, да, именно этого рабочего и эту девушку. Моя фамилия Геслинг, доктор Геслинг. Оба до сегодняшнего числа работали на моей фабрике. Мне пришлось их рассчитать за публичное нарушение правил нравственности.

– Ага!
– воскликнул Ядассон.

Пастор Циллих поднял палец.

– Вот уж, воистину перст божий, - умилился он.

К лицу Лауэра прихлынула кровь, она, казалось, рдела даже сквозь его седую остроконечную бородку, вся его приземистая фигура сотрясалась от гнева.

– Насчет перста божьего еще можно поспорить. Но совершенно бесспорно, господин доктор Геслинг, что этот рабочий потому и разрешил себе переступить границы дозволенного, что увольнение привело его в отчаянье. У него жена, быть может, и дети...

– Они не венчаны, - сказал Дидерих, в свою очередь, вспыхнув.
– Он сам мне признался.

– Какое это имеет значение?
– спросил Лауэр.

Тут пастор воздел руки горе.

– Неужели мы так низко пали, - воскликнул он, - что не имеет значения, блюдутся ли божьи заповеди о нравственности?

Лауэр ответил, что было бы неуместно затевать дискуссию о нравственности на улице, да еще в момент, когда с соизволения властей совершено убийство; и он, повернувшись к девушке, предложил ей работу на фабрике. Тем временем подъехала санитарная карета; убитого подняли с земли и положили на носилки. Но когда санитары вдвигали их в карету, девушка вдруг очнулась, кинулась к носилкам и навалилась на них всем телом; от неожиданности санитары выпустили их из рук, и девушка, судорожно вцепившись в тело убитого и пронзительно крича, вместе с ним покатилась по мостовой. Нелегко было оторвать ее от трупа, поднять, водворить в извозчичью пролетку. Врач, сопровождавший санитарную карету, поехал с девушкой.

На фабриканта Лауэра, который уже собирался удалиться вместе с Гейтейфелем и другими масонами, грозно насупившись, наступал Ядассон:

– Минутку! Прошу прощения! Вы давеча сказали, что здесь с соизволения властей - призываю вас, господа, в свидетели, что это подлинные слова господина Лауэра, - с соизволения властей совершено убийство. Я желал бы спросить, не являются ли ваши слова осуждением властей предержащих?

– Ах, вот как!
– протянул Лауэр, пристально взглянув на господина из прокуратуры.
– Вы, вероятно, не прочь и меня арестовать.

– Вместе с тем, - визгливым фальцетом продолжал Ядассон, - обращаю ваше внимание на точно такой же случай, происшедший несколько месяцев назад. Я имею в виду дело Люка. Поведение часового, который застрелил оскорбившего его субъекта, было одобрено высокой инстанцией. Часовой за правильный и доблестный образ действий отмечен наградами и монаршей милостью. Поостерегитесь же критиковать действия его величества.

– Я и не критиковал, - ответил Лауэр.
– Пока что я выразил лишь порицание этому господину, отрастившему такие страшные усы.

– Что такое?
– спросил Дидерих, все еще разглядывавший камни мостовой в том месте, где лежал убитый рабочий и темнела лужица крови. Наконец до него дошло, что его хотят задеть.
– Такие усы носит его величество, - твердо произнес он.
– Это истинно немецкие усы. А вообще я отказываюсь от препирательств с фабрикантом, поддерживающим бунтарей.

Лауэр, взбешенный, уже открыл было рот, чтобы ответить, хотя брат старика Бука, Гейтейфель, Кон и Фрицше старались увести его прочь, а рядом с Дидерихом, воинственно выпятив грудь, выстроились Ядассон и пастор Циллих, но тут ускоренным маршем подошел отряд пехоты, оцепил уже совершенно безлюдную улицу, и лейтенант, командовавший отрядом, попросил господ разойтись. Все поспешно подчинились, но напоследок еще увидели, как лейтенант подошел к часовому и пожал ему руку.

– Браво!
– крикнул Ядассон.

Доктор же Гейтейфель сказал:

– А завтра явятся по очереди капитан, майор и полковник, каждый сочтет своим долгом похвалить этого малого и сделать ему денежный подарок.

– Вот именно!
– воскликнул Ядассон.

– Однако...
– Гейтейфель остановился.
– Господа, давайте все-таки разберемся! Разве в том, что здесь произошло, есть какой-нибудь смысл? Убит человек только потому, что этот деревенский оболтус не понимает шуток! Меткое словцо, добродушный смех - и он обезоружил бы рабочего, который якобы хотел обидеть его, своего брата, такого же бедняка, как он сам. Вместо этого солдату приказывают стрелять. И венчают дело трескучими фразами.

Член суда Фрицше поддержал доктора Гейтейфеля и призвал умерить свои страсти. Дидерих, все еще бледный, дрожащим голосом сказал:

– Народ должен чувствовать над собой власть. Ощутить могущество монаршей власти - да за это человеческая жизнь совсем недорогая цена.

– Если только эта жизнь не ваша, - сказал Гейтейфель.

А Дидерих, положив руку на сердце, ответил:

– Хотя бы и моя, поверьте!

Гейтейфель пожал плечами. По пути Дидерих, немного отстав с пастором Циллихом от остальных, силился описать ему свои чувства.

– Для меня, - говорил он, сопя от сдержанного восторга, - в этом эпизоде есть нечто великолепное, можно сказать, царственно-величественное; вот так, без суда, прямо на улице, застрелить субъекта, который имел наглость забыться! Только представьте себе - сквозь толщу нашей обывательской косности вдруг прорывается... нечто прямо-таки героическое! Вот когда чувствуешь, что такое власть!

– Но какая?! Власть божьей милостью!
– подхватил пастор.

– Разумеется. Именно. Вот почему этот случай привел меня почти что в религиозный трепет. Вот так мы замечаем вдруг, что существуют высшие силы силы, которым все мы подвластны. Взять, например, берлинские беспорядки в феврале прошлого года: его величество с таким изумительным хладнокровием ринулся тогда в беснующееся море восстания; должен сказать, что я... Остальные уже дожидались у входа в погребок, и Дидерих повысил голос: - Если бы в ту минуту кайзер приказал оцепить всю Унтер-ден-Линден и стрелять в нас всех, палить из пушек, то должен сказать вам, что я...