ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

Жизнь покидала моего отца, все бессмысленнее становились усилия медиков, которые делали, может быть, даже больше, чем уже требовалось, отдавая тем самым долг своему коллеге. В четыре часа ночи я шел по пустой Пироговке и думал, что и как я скажу дома маме...

* * *

альше пойдем пешком, — заявил я слезая

с верхней боковой полки общего вагона

поезда «Иркутск-Москва». Позади пять суток нашего путешествия через пол страны и почти шесть лет ожидания первой встречи с отцом. До Москвы еще два дня пути... В город, где я родился я уже больше не вернусь.

Моя родина — шахтерский Черемхово. Наш дом — добротный двухэтажный барак. Рядом еще несколько таких. Сейчас бы сказали: новый микрорайон. Наша коммуналка — четыре комнаты и кухня. Две наши, две тети Клавы и ее мужа — дяди Ивана. Серый цвет домов с налетом угольной пыли формирует мое художественное восприятие окружающего мира. Все эти годы моя жизнь — черно-белое кино. И это не значит, что она не радует меня и лишена счастливых минут. Вот на маленьких санках меня везут в шахтерский клуб — до далекой Сибири дошел новый героический фильм «Смелые люди». Следующая картинка: дощатый тротуар, по которому я бежал всегда впереди бабушки и поэтому все время оборачивался. Это мы направляемся на воскресную службу в церковь, настоятель которой мой крестный. Разноцветные стеклышки калейдоскопа рисуют в памяти Новый год. Елка, украшенная игрушками и конфетами, белые, из ваты, но почему-то очень жесткие лебеди. Они плавают на озере — старом зеркале, обложенном со всех сторон сугробами ваты. (О вате чуть позже и отдельно.) Под елкой мы с двоюродным братом

102

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

Колей находим наволочку, и в ней много-много кон-

фет. Это настоящий праздник — подарок профкома

шахты, где библиотекарем работает моя мама.

Николаша еще спит. Он младше меня, засыпает

раньше, и встает позже. Особенно в воскресенье, ког-

да мы с Бабонькой — так мы, все внуки, зовем свою

бабушку по маминой линии, собираемся в церковь.

Николаша, такой пухленький увалень, похожий свои-

ми белыми кудряшками и огромными серыми глазами

на девочку. И когда кто-нибудь по ошибке принимает

его за создание этого пола, он обижается, надувает гу-

бы и говорит, что он мальчик и у него все, как у маль-

чиков. А спит больше, на-

верное, потому, что мало

двигается. Родная мать

Николаши работает дале-

ко, где-то на Севере. Если

я ее не помню, то Никола-

ша и подавно, хотя изред-

ка интересуется, когда

приедет родная мать. Моя

мама для него Мама-Со-

ня. Из таких же невиди-

мок мой отец. Он есть. От

него приходят письма.

Когда мама пишет ему

мою ладошку кладут на

Коля и Женя 1965 г. лист бумаги и обводят ка-

103

рандашом. Лист уходит с письмом. Так мой отец может судить о моем развитии. Я еще не дорос до возраста, чтобы задавать маме вопросы, почему у нас нет фотографий отца и почему свои мы ему не посылаем.

Николаша к нашим с Бабонькой церковным делам не приобщен, он даже на ночь не читает молитву. Из всех внуков Бабоньки, а их много, этот удел достался мне. Даже крестный у меня — настоятель местного храма. По воскресным дням, после службы мы пьем чай в его доме, и мой духовник занимается моим образованием. Походы в храм для меня всегда событие. Я выхожу за пределы нашего двора. Я расширяю границы. Наш шахтерский поселок городского типа с бараками на окраине, бревенчатыми домами в центральной части и дощатыми тротуарами не очень радует глаз. Спокойно идти я не могу. Говорят, что у меня шило в одном месте, поэтому я всегда на несколько метров опережаю Бабоньку, ей уже за шестьдесят и мой темп передвижения для нее не по силам. Приходится останавливаться и ждать, когда она поравняется со мной. Но рядом я иду недолго, и все повторяется заново. И так до самого храма. Он небольшой, деревянный, и только соответствующей архитектурой выделяется среди других деревянных строений.

Помню суету, крики, тазы с горячей водой. Это тетя Клава рожает своего второго сорванца прямо в нашей квартире на втором этаже бревенчатого барака. Мы с братом Колей так ничего и не поняли. Отец разбойников

104

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

дядя Вася, крепкий сибирский шахтер со всеми вытекающими отсюда последствиями. Оба сына рано пошли в папу. Вкус алкоголя постигали, залезая на стол, где иногда и засыпали рядом с отяжелевшей и храпящей головой отца. С тетей Клавой мама переписывалась потом много-много лет.

Раздел «наказания» — отдельно. Первое и самое страшное: я на руках дяди Коли — отчима Николаши. Его спина принимает все удары ремня, которым впервые пытается проучить меня мама. Она плачет, и это слезы любви и тревоги, страха, который она испытала, увидев меня, бегущего перед гусеницами трактора. Ну, смелая детская забава.

Справедливая кара могла настичь и тогда, когда меня потеряли. А я был рядом с домом в глубокой траншее, где перед костром пел землекопам о том, что некая красавица кого-то рублем одарила, потом посмотрела и огнем обожгла. Мама, хоть и избегала полгородка, наказывать не стала. Ее об этом очень просили землекопы.

Не помню уже степень наказания за поджог нашей квартиры. Злосчастная вата! Как же она должна ярко и красиво гореть! Сказано-сделано. Мои двоюродные брат и сестра Фандеевы рванули сразу из комнаты, брат Коля залез в платяной шкаф, а я зашел на кухню, где беседовали взрослые, и посоветовал поторопиться, иначе все сгорим. Не сомневаюсь, что в просветлении

1Q5

моего детского сознания принял участие дядя Вася Фандеев — начальник городской пожарной охраны.

Очень яркое воспоминание — капитанские погоны. Они подтвердили мое лидерство среди немногочисленных сверстников. Те наверняка посчитали, что такие знаки отличия просто так не дают. Хотя все было проще. Не знаю, почему, но я потребовал вывести меня в летчики, именно вывести! Не помню, естественно, в каких войсках служил капитан, жена которого работала с мамой. Проверив мои познания в умении приветствовать старшего по званию, капитан сразу же произвел меня в равного себе по знакам отличия. Новые капитанские погоны, звездочки которых лучились серебром, тут же были пришиты на мое полупальто. Ну и, конечно, бык.

Это животное, довольно крупных размеров, легко перебросило меня через бревенчатое ограждение, подцепив за хлястик пальто. Мама до сих пор уверена, что именно крепко пришитый хлястик спас мою жизнь. Не берусь судить, но в отличие от хлястика, я свой очередной подвиг не совершил. Мячик, реликвию нашего двора, извлекли из загона позже, когда быка отправили в стойло.

Март, 1953 год. Важность события очевидна. Все взрослые нашей квартиры на кухне. Их внимание приковано к черной тарелке на стене — радиоприемнику. Нас не гонят, даже не замечают. Далекий голос из Москвы несет тревогу. Это видно по общему напряжению.