ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
Шрифт:
И вот теперь у папы радость — я жива, и горе — я в тоже в тюрьме. Слезы радости и слезы общей нашей с ним беды. Так мы встречались с папой десять дней.
40
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
Папа приходил к нам в камеру. В камере было пятьдесят женщин. Он садился на стул, а я всегда вставала сзади, он плакал, все лицо было в слезах, и женщины в камере тоже плакали. Я обнимала его голову, гладила, целовала, успокаивала, как могла. Если бы я взглянула ему в лицо, мне стало бы плохо, я не смогла бы сдержаться, а я не должна была этого допустить. Поэтому я стояла всегда за его спиной, а плакала до истерики уже после его ухода. Женщины меня успокаивали, говорили, что
Не знаю сама, что мне подсказало — на последнем свидании я обняла его и говорю: «Папочка, мне сердце говорит, что мы видимся с тобой в последний раз». Он мне ответил, что это не так, что еще нет вагонов для нас, а когда будут отправлять, комендант скажет. Но ночью подали вагоны, нас погрузили, и больше папочку я не видела. На станции наш эшелон простоял трое суток, каждый день приходил комендант и говорил мне, что папа у начальника третьего отдела просит разрешения пойти на станцию проводить меня. Прежде ему иногда давали пропуск в город, но сейчас не пускают. Все эти дни он лежал на полу перед дверью начальника, умолял, просил разрешить проститься со мной, но тот не позволил, и нас увезли.
41
Привезли нас на станцию Тайшет, разгрузили, построили по четыре человека и повели в сторону тайги. Шли очень долго. На ночь останавливались, ночевали в палатках. А на следующий день вели дальше. Впереди нас шли мужчины. Вид одного из них был очень благородный: одет в овчинную приталенную дубленку, на талии собранную в сборки, так называемая борчатка. Отделана серым каракулем, на голове серая каракулевая папаха, как у генералов. На руках меховые перчатки, тоже отделанные каракулем — их называли краги. У него была тросточка, держал он ее через плечо, и на ней висел чемоданчик. В руке он нес подушку. Сначала он бросил чемодан, потом подушку. Было видно, что ему трудно идти, он стал опираться на трость, потом пошатнулся и упал на спину со словами: «Помогите, умираю». Я бросилась к нему, но подбежал конвоир с собакой, закричал на меня, приказал отойти. Что стало с этим человеком — не знаю, больше его не видела. И это не единственный такой случай был по дороге в зону, в поселок Квиток.
В зоне нас было больше пятнадцати тысяч мужчин и пятьсот восемьдесят женщин. Мужчин разместили в палатках, а нас, женщин в двухэтажном доме. На нижнем этаже был медпункт, а на втором этаже в огромном помещении без перегородок были устроены сплошные двухэтажные нары, без матрацев и одеял. Первые дни мы спали на голых досках, потом привезли большие мешки, набитые сеном, подушки, тоже
42
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
из сена, и солдатские, серые одеяла. Лежали мы все подряд, прижимаясь друг к другу.
Наутро нас вывели, построили в несколько рядов. Напротив — вольное начальство. Вокруг — конвоиры с собаками. Площадь зоны огорожена колючей проволокой. Вдоль изгороди, на некотором расстоянии друг от друга — вышки с охранниками. Стали вызывать по фамилии. Мы должны были назвать имя и отчество, год рождения, статью и срок. Велели пройти вдоль ряда туда и обратно, а потом говорили куда встать, в какую группу. Меня поставили в группу пожилых женщин, почти все осуждены по политической статье. Начали выводить на работу на лесоповал. Шли по четыре человека в ряд. Вокруг конвойные с собаками. И предупреждение: шаг влево, шаг вправо — оружие применяется без предупреждения.
Очередь из людей тянулась на большое расстояние — мы еще у ворот, а на лесоповале уже делят на звенья по три человека: двое валят и распиливают дерево, третий обрубает сучья. Мы вели просеку для железной дороги от Тайшета на Братск и дальше на север. Наш участок Тайшетстроя был от поселка Квиток до поселка Сосновые рудники. Местность гористая, кругом сопки.
Кроме лесоповала была и другая работа: делали кирпичи, подносили шпалы, даже заставляли нас, женщин, носить рельсы. Носили мы их одну штуку всей бригадой, и то от тяжести садились на землю, за что нас ругал
43
конвой. Хорошо,
когда попадался добрый конвой, и не дай Бог, когда дежурили вредные. Когда попадались добрые охранники, они старались поставить нас в такую зону, где есть ручеек, попить воды. Нам на обед давали камбалу, пересыпанную крупной солью, а воды лишь по небольшой бутылке. Всегда очень хотелось пить. Разрешали и сорвать какую-нибудь ягоду, если, к счастью, попадется. Но если попадался злой конвоир, он делал зону так, чтобы мы видели воду, но не могли ее достать, видели ягоды, но нельзя было их сорвать. Мы просили: «Гражданин начальник, разреши взять воды», а нам отвечали: «Отойди, пристрелю». А был один такой картавый конвоир, так он говорил: «Пристрелю, а потом в изолятор посажу»,И все же женщинам было немного легче, чем мужчинам. Мы старались следить за собой, обстирывали себя, да и духовно были крепче. Как и мужчины, мы находились в одном помещении с уголовницами, воровками, но отношения все же были более добрые. А вот нашим мужчинам было сложнее. Уголовники отбирали еду, оставляя политических голодными, и так они должны были идти на работу. Мужчины чаще стали болеть, худели, становились похожими на скелеты. И все равно каждое утро их грузили в сани и везли на лесоповал, а с работы стали привозить мертвых. Не раз мы видели, как охранники тащили за ноги такой скелет, а он головой стучит по земле. А потом трупы везли куда-то на захоронение. Я бегала за покойниками,
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
все смотрела, нет ли кого из наших: отца, брата, дяди Иакова, моего мужа Ивана или кого-нибудь из знакомых. Я была как дурная от переживаемого ужаса. Вы только представьте себе, как культурные, образованные люди: учителя, инженеры, ученые, да простые рабочие — дерутся на помойке, отнимая друг у друга картофельные очистки, рыбьи кости, в общем, все, что выбрасывалось как пищевые отходы. Многие заболевали. Было больно смотреть на этих посиневших умирающих людей. Помню, как один бегал весь синий, совершенно голый, и вдруг упал и умер. Как я плакала, глядя на этих ни в чем не повинных умирающих людей! К концу года в зоне не осталось и половины наших мужчин, осужденных по политической статье. На этап никого не отправляли — все ушли из жизни. Ушли, словно растворились, растаяли. Ни могил, ни крестов. Помню, когда в 1938 году меня взяли в лазарет работать санитаркой, там в мученьях умирал один больной. Говорили, что москвич, артист Большого театра. Я дежурила у его постели. Он просил меня не отходить, чувствовал, что умирает. Я его успокаивала, как могла, говорила, что поправится, еще увидит семью. Надо только немного потерпеть. Его мучила жажда, попросил принести воды. Только я отошла, как услышала, что что-то упало. Повернулась — а это он. Упал с топчана, лежит на полу уже мертвый. Так закончились его мучения. Но я думала о том, что может сейчас так же в бреду, где-то на зоне умирают мои
45
близкие и дорогие: папа, Коля, Иван... Кто расскажет мне о последних минутах их жизни? И будут ли у них могилы, куда можно будет прийти, если сама буду жива, и хотя бы проститься по- христиански?..
Лето 1938 года запомнила на всю жизнь. А если попробуешь забыть, напомнят шрамы. Воскресенье, выходной день. Нашего доктора, по фамилии Олик в лазарете не было. Ночью дежурил фельдшер, старичок, тоже заключенный. Его должна была сменить медсестра Полина, осужденная по бытовой статье. Она ненавидела политических, бывшая комсомолка, нас считала врагами народа. Я в то дежурство мыла пол в палате уголовников. Вдруг меня пронзила резкая боль справа в животе. Губы посинели, стало так плохо, что фельдшер велел мне лечь в постель. Но пришла Полина и сказала, что не примет дежурство, до тех пор, пока я не закончу уборку. Мне пришлось встать и через силу продолжить мытье пола.
И тут, я считаю, по милости Божьей, в лазарет пришел доктор Олик. Ребята-уголовники из палаты сказали мне об этом, и я как была, с мокрыми руками, пошла к врачу. Доктор спросил, что со мной, почему мокрые руки. Фельдшер стал ему объяснять, что медсестра Полина не принимает у него дежурство, пока я не вымою пол. Что он, видя мое состояние, запретил мне работать и велел лежать, а Полине сказал, что готов продлить свое дежурство, но заключенная Мельникова не послушалась и продолжила мыть полы