Весело – но грустно

С упрямым пыхтеньем Радькин переполз на животе через парапет ограждения плоской крыши и обессилено свалился на жёсткий, пропитанный сажей снег. Утирая рукавом струящийся по лицу пот, он почувствовал себя устало счастливым, как бывает счастлив человек, вложивший все силы в достижение своей цели. До чего же прост, оказывается, рецепт счастья: делай то, что тебе нравится, и добивайся того, чего тебе хочется.

Втыкая коленки в жёсткий наст, Радькин на карачках добрался до парапета над парадным фасадом. Сел на бетонный откос, свесив по-удалому, как мальчишка-голубятник, ноги наружу, в девятиэтажную пропасть.

Внизу, в сизых сумерках февральского вечера, меж выставленных в линию домов-коробков бегали с тоненьким перезвоном оранжевые трамваи-гусеницы, суетливыми кучками шныряли туда-сюда козявки-машины, ползала, пульсируя по сигналу светофора, слипшаяся в кучки людская биомасса.

Радькин сидел, скрестив на груди руки, и смотрел задумчиво куда-то на линию горизонта в размышляющей позе фигурки-уродца на портике Собора Парижской богоматери.

Пахнущий заводскими дымами ветер шевелил его волосы – и он тихонько выговаривал обрывки своих мыслей:

– Квадратность губит непокорство… Одинаковость – разнообразие. Взаимно уничтожающие силы. В этом корень смысла, алгоритм решения вопроса… Надо ломать одинаковые стороны… Ломать противоположностью…

Сумерки быстро густели, зажигались созвездия городских огней. Радькин мыслил. Его, до этого потные волосы встопорщились теперь ледяными колючками и в ознобе тела звенели, точно ёлочные игрушки. Губы приобрели синюшний цвет и тряслись, как кусочки желе на блюдце. Радькин чувствовал близость открытия, близость границы квадратного мира, из которого он вот-вот вырвется. Быть может, осталось совсем чуть-чуть, всего одна мысль, всего один шаг.

7.

– Вы слышали: Радькин наш с ума сошёл! – обращалась ко всем входящим в отдел Светочка в восторженном возбуждении. – Ну, вот так. Премию ему не дали… У него мозги и набекрень… Сошёл с ума и куда-то убежал. Уже полдня где-то бегает…

Подробности объясняла Анна Петровна, повторяя, наверное, в двадцатый раз произошедшую на её глазах картину умопомрачнения Радькина:

– … А он как зарычит. Зубы оскалил, вдарил в дверь головой – и убежал…

– А я это первым заметил, – добавлял Салов. – Ещё утром. Он мне что-то такое объяснял – ни одного слова не понял. Ну, думаю, замкнуло схему у кореша. Я сразу догадался…

За столом пропавшего Радькина сидел начальник отдела и растерянно листал настольный календарь. Он не пресекал общего возбуждения, мешавшего производительности труда. Иногда, когда удавалось вставить слово, высказывал, почему-то робким голосом, свои предположения:

– Ну, если коллектив так решил – значит, нужно признать свои ошибки. Покаяться, пообещать что-нибудь… Зачем же так сразу, с ума сходить… Странная какая-то форма протеста. Можно было и компромисс, в конце концов, найти… Эх, Радькин, Радькин…

– А он как закричит: «Дай сосиску!». Ну, думаю, сейчас он мне в горло вцепится…

– И ведь ничего ему не будет. Дураков не судят…

– Ещё когда он мне стал объяснять, что земной шар квадратной формы – я сразу всё понял. Просто промолчал. Зачем, думаю, я буду лезть в чужую душу…

Зазвенел звонок, извещающий о конце рабочего дня. Взбудораженный коллектив подчинился многолетнему рефлексу и с чувством уже душевного уютства потянулся к вешалке.

Быстро расхватали пальто и шубы, лишь чёрного драпа демисезонное пальто Радькина осталось одиноко висеть на обмахрившейся пуговичной петельке.

Людская масса вытекла пульсирующе, как в пищеварительном процессе, из стеклянных дверей офисной девятиэтажки. Никто даже не посмотрел вверх, на крышу. Не было у них такой привычки – задирать голову в небо. Погасли окна, ночной вахтёр закрыл на засов стеклянные двери.

Угрюмый «Француз»

– Не спорь со мной!.. Сам нюхал!

– Трезвый я был…

– Тебе говорят, не спорь! – Начальник цеха стукнул ладонью по лежащему на столе журналу распоряжений. – Совести у тебя, Королёв, ни грамма не осталось. Если бы не я, давно бы ты с работы вылетел и вообще бы уже… это самое. – Начальник, не найдя подходящего выражения, помахал в воздухе рукой, что можно было понять по-разному: или же Королёв взлетел бы к небесам, как птичка, либо понесло бы его, горемычного, неизвестно куда, как сорванный ветром осенний листок. – Сколько раз я тебя на смене пьяным лов… заставал? А-а?

– Один раз, – пробурчал Королев.

– Не один, а три раза, – раздражённо поморщился начальник цеха и залистал журнал распоряжений. – Могу точно сказать, какого числа.

– Один раз, – упорно возразил Королёв, отвернувшись от начальника к стене кабинета.

– Ты не отворачивайся, ты слушай. От тут записано: раз, два, три… Три раза! А наказал я тебя сколько раз? Один раз…

– Три раза, – буркнул Королёв в стену.

– Как это – три? – начальник цеха пролистал журнал в обратном направлении. – Вот. Отстранён от работы. Лишён премии. И это в одном приказе, значит, наказан один раз.

– А в карикатуру всунули? – с обидой уточнил Королёв.

– Ну-у, карикатура – это не наказание. Это так, воспитательная мера.

– Ага, «воспитательная»! У меня сыну семь лет. Он уже всё понимает. А если ему кто-нибудь расскажет, каким крокодилом с поллитрой в зубах меня в стенгазете изобразили? Воспитательная мера…

Королёв насупился и поправил на голове свой неизменный берет с хвостиком.

– Ага, о сыне вспомнил! Проняло, значит? – обрадовался начальник цеха, припоминая, что действительно месяца два назад была такая картинка в цеховой стенгазете: зелёный крокодил с рыжими, как у Королёва бровями, в беретике коричневого цвета, заглатывающий одну за другой бутылки, а под картинкой пояснительная надпись – «Есть в нашем цехе крокодил – он море водки проглотил». – О сыне, Королёв, раньше надо было думать. Порушил семью-то… Солидного возраста мужчина, не мальчишка какой-то шалопаистый, специальность у тебя умственная, работа ответственная… А ты?.. Эх, ты, Королёв Вася… Жена твоя бывшая на тебя жалуется, забросала директора жалобами. Мешаешь ей жить нормально, с квартиры сгоняешь, скандалишь постоянно и всякое тому подобное. Теперь вот на работе хулиганство настоящее сотворил. Директор меня вызвал и сказал, что пьяниц и дебоширов он у себя не потерпит. И я ему сказал, что полностью с ним согласен. Хватит с тобой нянчится. По-хорошему не понимаешь – найдём другие меры.

Королёв медленно поднялся со стула, выражая своей невысокой, согнутой вопросительным знаком фигурой и глубоко засунутыми в каманы руками полное безразличие к любым мерам. Посмотрел на потолок, спросил:

– Можно идти?

Начальник цеха немного задумался: что бы ещё сказать в напутствие, но ничего не придумал и коротко разрешил:

– Иди.

В котельном цехе электростанции Васю Королёва за его берет с задорно торчащим посерёдке хвостиком прозвали «французом». Это прозвище, как и веселёнький хвостик на берете, вовсе не вязалось с сердитым, угрюмым, сутулым обличьем Королева. Однако, вероятно, именно по этой причине оно показалось смешным и удачным, несколько лет не отлипает от Васи и тот, хотя и неохотно, но иногда откликается на него.

Свой беретик Королёв носил потому, что голова у него была абсолютно безволосая, гладкая, как яйцо, аж блестящая. В цехе шутили: мол, не прикрывать на людях такую лысину так же неприлично, как и прогуливаться по улице без штанов.

Королёва вообще часто и разнообразно подначивали, и он, на свою беду, переносил шутки чрезмерно болезненно. Сначала молчал, потом огрызался, затем начинал топать ногами, сжимать кулаки. Потом – замолкал, отворачивался от гыкающих физиономий и ещё больше сгибал свою сутулую спину. По причине полной Васиной беззлобности шутить над ним было очень удобно. Сразу видна реакция на шутку и не надо опасаться, что он когда-нибудь отомстит за обиду.