Весело – но грустно

С последней зимы его заработок, правда, неожиданно вырос: за причинённое ему увечье головы с Тонькиной, теперь, зарплаты удерживали десять процентов в его пользу. Виновата, в действительности, была не сама Тонька, а навещавший её в ту пору молодой хулиганистый парень. Парень этот в пьяном раздражении, беспричинно, или по Тонькиной указке шибанул Васину голову о дверной косяк. Дальше Королёв уже не помнил – била ли его ещё и Тонька: в голове от удара помутилось и помнился лишь голос зашедшегося криком сына.

Холодной порою Тонька частенько собирала у себя на квартире шумные гулянки и почти всегда один из гостей, одарённый особым радушием хозяйки, оставался с ночёвкой. А Вася не обладал достаточными физическими возможностями, чтобы нужным образом отвечать на пьяный юмор гостей, когда они, то донимали его вопросами: «Что тут делает посторонний мужчина?», то под женское хихиканье щёлкали ногтём Васю по гладкой макушке. Он угрюмо огрызался, втягивал голову в плечи и отворачивался, чтобы не нервировать злым взглядом агрессивного гостя.

Посмотреть со стороны – жизнь у «Француза» была сплошной неопределённостью. Что думал и как относился к этому сам Королёв – по нему нельзя было догадаться. Наверное, всё-таки мучился от такого тягостного существования, безрадостного, тусклого, как длинный коридор без окон и дверей. Наверное, всё-таки мучился. Потому что нашёл Француз тот самый выход, который нередко находят в мучительно-безвыходных ситуациях. Выход, кончающийся глухим тупиком. Вася Королёв начал выпивать, отгораживаясь от своей безнадёги тяжёлым дурманом «бормотухи» . Всё близкое, злое, обидное – отдалялось, делалось не замечаемым. Всё хорошее – но туманно-сказочное, вдруг приближалось и снимало злость и боль. Сквозь успокоительный временный дурман пробивался лишь удивлённый взгляд круглых глазёнок сынишки. Он мешал сосредоточиться на мираже, делалось мерзко и совестно, будто глаза ребёнка спрашивали: «Ты куда, пап, а как же я?»

И Королёв стал пить на смене. Пить в одиночку, под размеренный гул цехового оборудования и понимающее киванье приборных стрелок.

Бывшая жена Тонька, по своему артистическому характеру, терпеть не могла неопределённости. Королёв, каким бы тихим и незаметным он ни был, мешал вальсу её жизни, как торчащий из половицы гвоздь, о который то и дело спотыкаешься, кружась в упоительном танце. Надеется на то, что Вася уедет к своей матери во Владимирскую область, Тонька уже перестала. Выгнать его из квартиры она не могла по закону, а просто выжить – никак не получалось. Оставалось ждать, когда Француз окончательно сопьётся, а там уже с фантазией и решимостью действовать по обстановке. В ожидании Тонька, не теряя времени даром, подготавливала почву, периодически отправляя начальству Королёва жалобы на поведение «своего соседа» и заявления участковому с просьбой принять меры к «пьянице и дебоширу» и даже «вору», имея в виду ополовиненную без спроса четверть бражки.

Тонькины планы почти сбывались. Утром к директору электростанции пришла возмущённая заведующая ведомственной столовой и расписала в ярких красках, как какой-то рабочий из котельного цеха, пьяный в дымину, оскорбил работавших в ночную смену поварих, разбил сто сорок восемь тарелок, а одна повариха от страха даже убежала домой.

Когда в цехе узнали, что этим хулиганом оказался Вася Королёв, каждый в меру своего воображения представил затюканного, вечно смурного Француза в образе громилы, громящего столовую: получилось столько смеха, что хватило бы на три хороших кинокомедии. За глаза пока нарекли Королёва «лысым гангстером» и назойливо приставали: «Давай подробности». Ни в подробностях, ни в общем Вася своего хулиганства не описывал, только бубнил упрямо, что он был трезвым, а повариха сама первой и начала.

Был он и вправду трезвым в ту ночную смену. Как обычно, к пяти часам утра, подменившись у щита управления, снял спецовку и пошёл в столовую. Заспанная, с

помятым лицом повариха спросила лениво:

– Чего тебе?

– Гуляш и стакан сметаны.

– Нету сметаны, – зевнула повариха и принялась накладывать в тарелку гуляш.

– Как же так нету?.. А вон же в кастрюле, сзади, – неуверенно пояснил Королёв.

– Нету сметаны, сказали тебе! – рявкнула раздатчица и шмякнула Васе на поднос тарелку с гуляшом, отчего несколько капель подливки струйкой брызнули на его рубашку.

Королёв посмотрел долгим взглядом на расплывшееся пятно и через неохоту спросил обычным бурчливым голосом:

– Ты чего швыряешь-то?.. Ты, что ли, мне стирать одежду будешь… Могу ведь и жалобу накатать…

– Жалобу! – взвизгнула повариху. – Жалобу хочешь!.. Залил глаза! Вон бельма красные таращишь. Пьянь! Работать не даёшь! – она, жестикулируя, развела руками и задела стопку тарелок на прилавке. Высокая стопка разделилась надвое и верхняя половинка полетела на пол.

Повариха глянула на рассыпавшиеся осколки, на секунду задумалась, потом опять взвизгнула, заверещала ругательски на Королёва – и сгребла на пол оставшуюся половину тарелок.

Королёв заморгал, втянул голову в плечи и, оставив свой поднос с гуляшом, пошёл к выходу. С учётом всех обстоятельств, имея в виду, что Королёв принципиальным трезвенником не являлся, а наоборот, фиксировался начальством в нетрезвом виде на рабочем месте, в его трезвость на момент разбора происшествия не поверили. А раз человек был пьяным – значит он во всём и виноват.

Сначала в цехе говорили, что Француза собираются уволить по статье. Потом кто-то даже пустил слушок, Васю будут судить за хулиганство в общественном месте. Сам Королёв о своей участи ничего не знал и от расспросов равнодушно отмахивался: «Что будет – то и будет» – и шёл к пульту щелкать тумблерами и нажимать кнопки. Ясность внёс вывешенный на доске приказ директора: Королёва увольняли по собственному желанию, на основании поданного заявления. Коллективный разум цеха единогласно решил, что Француз ещё легко отделался. Пожалели, предложили «по собственному». Гуманизм начальства достоин уважения.

– Теперь Француз потеряет все северные надбавки и горячий стаж…

– Уедет, наверное…

– А оно и к лучшему для него. Иначе совсем сопьётся от своей Тоньки.

– Я бы на его месте куда-нибудь рванул. Страна большая…

– Да никуда он не уедет, – твёрдо сказал пожилой начальник смены, хорошо знавший Королёва много лет. – Вася от сына своего ни в жизнь не уедет. Вот увидите.

Королёв уехал. Но не прошло и месяца – вернулся обратно. Устроился истопником в маленькую угольную кочегарку. Там и живёт, спит на дощатом топчане за кучей угля. Иногда вечером в очереди к винному магазину мелькнёт его отекшее лицо в неизменном беретике с хвостиком. Спереди на берете появилась рыжая пропалина. Видимо, как-то, горькой минутой, отяжелев от выпитого и своих мыслей, уснул Француз в опасной близости от раскалённой топки.

Плохая память

Грязный пудель с перебитой ногой пробежал по дороге, то и дело оглядываясь назад. Около водонапорной колонки пудель остановился, повернув кудрявую морду, грустно посмотрел на свой хвост, клацнул зубами. Потом полакал водички из растекающейся по улице лужи и, уже не спеша, затрусил на трех ногах в обратную сторону.

– Все, уехали, – напряженно выдохнул Женька. – Пошли.

Он дернул за рукав кофты притаившуюся за его спиной подругу и вышел из-за угла пожарного гаража.

Женькиной подруге было на вид лет тридцать пять, хотя по паспорту, может быть, она значилась на десять лет моложе: выглядела она такой худой и измученной, словно только что совершила лыжный переход через пустыню Каракумы. Подружка робким шагом пошла за Женькой, укоризненно шепча ему в спину:

– Ну вот куда ты меня притащил? Чуть-чуть не замели… Этого мне только не хватало.

– А куда ж я тебя еще поведу. У меня своей квартиры пока не имеется, – беззлобно ответил Женька.

– Ну, тогда и нечего было меня с места снимать.