Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

Я не ожидал, что во второй велик так же вцепится Ваня. Это был четырехколесный велик, без скоростей, и он был действительно голубой, да еще и с ромашками. Из ручек торчали какие-то разноцветные ленточки, которые, по идее, должны были, видимо, развеваться в пути.

Но Ваня так смотрел на этот велосипед, что я понял: он отсюда без него не уйдет.

– А другого цвета нет? – все-таки спросил я у юноши.

– Нет, – покачал он головой. – Были еще желтые. Больше нет. А что, не нравится?

– Мне – нравится!! – крикнул Ваня.

– Ну почему голубой-то все-таки? – спросил я. – Он у нас все-таки мальчик.

– Ну и что?! – так горячо, с такой страстью переспросил меня этот юноша, что мне даже на мгновение стало стыдно.

– Да ничего, – пробормотал я. – Если тебе, Вань, нравится…

– Да, – очень серьезно сказал мальчик.

Я было сильно насторожился, но он продолжил:

– Спасибо, что ты купишь мне девчачий. У всех мальчиков мальчишечьи, а у меня будет девчачий. Только давай ленточки вытащим…

– Ваня, – растроганно произнес я, – тут еще ведь корзинка на руле стоит. Может, ее тоже уберем?

– Нет, – ответил Ваня, – корзинка мне нужна. Я буду возить в ней синего черепашку и еще там… камни.

– Ваня! – подскочила к мальчику Маша, – а ты знаешь, что у этого велосипеда скоростей нет?! А у моего – есть!

– Знаю, – коротко ответил он.

Юноша томно прощался с нами, пряча в свой карман разноцветные ленточки с Ваниного велосипеда (я понимал, как они ему еще пригодятся).

Домой дети ехали на двух велосипедах.

– Папа, я еду! – кричала Маша, которая еще не садилась никогда на двухколесный велосипед.

– Тормози! – кричал я.

– Как?! – счастливо кричала она в ответ.

– Рукой! – кричал я. – Правой! Нажимай на ручку!..

– А где право?! – издали доносилось до меня. До сих пор она тормозила только педалями.

Ваня, у которого это был второй в жизни четырехколесный велосипед, неторопливо ехал на нем рядом со мной.

– Папа, – спросил он, – а ты знаешь, почему я скорости не переключаю?

Я хотел было сказать, что, конечно, знаю… потому что их на этом велике нету, но благоразумно переспросил:

– Почему?

– А я не хочу, – сказал Ваня.

«У меня царапина осталась!»

Маша подошла ко мне поздно вечером и прошептала:

– Папа, Витя в детском саду пытался залезть ко мне в трусики.

В глазах у меня потемнело. Вернее, сказать, что у меня в глазах потемнело, будет нечестно. У меня еще отнялись ноги, язык, кровь ударила в голову…

– Когда? – прохрипел я при помощи неворочающегося языка.

– Когда я спала, – шептала Маша. – Он меня разбудил. Я так больше и не заснула.

Я смог подумать, что и я теперь уже больше никогда, видимо, не усну.

– Он… залез? – Я все-таки задал этот вопрос.

– Он пытался, – сказала Маша. – Я проснулась и сказала, что, если он не уберет руку, я все расскажу воспитательнице и папе.

– А он?

– Убрал. Потому что я еще треснула его по голове.

– А ты сказала воспитательнице?

– Конечно, – быстро произнесла Маша.

– И что она?

– Возмутилась страшно!

– Я хочу поговорить с ним, – сказал я. – Я очень хочу. Ты не против?

– Я? Я тоже очень хочу, чтобы ты с ним поговорил. Утром мы пошли в детский сад. Маша шла рядом со мной и гордилась, причем собой, кажется, больше, чем мной. Глаза ее просто светились торжеством справедливости и чувством мести.

Мои глаза ничем не светились. Я просто хотел убить этого мальчика. Я во всех деталях продумал свой разговор с ним. Я все придумал. Я сяду перед ним на корточки, возьму его за руку, сожму ее, не очень пока сильно, и скажу ему примерно следующее: «Витя (имя мальчика изменено до неузнаваемости)! если ты еще когда-нибудь подойдешь к моей дочери, даже если только ты подумаешь об этом…» Тут мой мозг начинал отказывать мне, и я срывался на дикий бессвязный крик. Но потом я все-таки заканчивал: «Так вот, если ты только подумаешь об этом, я приду к тебе, где бы ты ни был, я приду и оторву не только руки, которыми ты пытался залезть Маше в трусики, но и ноги тоже, и еще то, что у тебя в трусиках… Ты понял?!!»

Ничего более убедительного мне в голову не приходило. То есть разговор предстоял короткий.

Мы пришли в детский сад, Маша сразу заглянула внутрь и сказала:

– О, а Виталик не пришел!

Я подумал, что мальчик-то не дурак. Он понял, что Маша и в самом деле может все сказать своему папе, и, наверное, сказался больным. Или что-нибудь еще придумал. Дети ведь чертовски изобретательны, подумал я, невольно вспомнив себя в Машином возрасте.

Интересно, что он придумает назавтра. И что, он вообще, может, перестанет ходить в детский сад? Потому что я-то не перестану.

На следующее утро я опять пошел с Машей в детский сад.

– Здесь? – спросил я ее.

– Да! – сказала она.

Маша присела на корточки и стала раскачиваться вперед-назад, давясь душившим ее смехом.

– Что с тобой, Маша?

– Ничего-ничего, – пыталась успокоиться она.

Я подумал, что у нее началась истерика и что лучше уж теперь она не пойдет в детский сад. И вообще не будет сюда больше ходить, в конце концов ей осталось две недели, а в сентябре она идет в первый класс, потому что время летит быстро. Как-нибудь уж пролетят и эти две недели.

– Папа, – сказала Маша, – давай ты ему сегодня не будешь ничего говорить. Давай посмотрим, как он себя сегодня будет вести. Может, он захочет извиниться.

– Ты правда этого хочешь? – переспросил я.

– Правда, – сказала она. – Правда.

Я согласился. В конце концов, она, возможно, была права. Но у меня все-таки был план. Когда Маша ушла, я подозвал воспитательницу и спросил ее, как такое могло случиться.

Она очень удивилась, выслушав меня:

– Но я ничего этого не видела! И Маша мне ничего не говорила!

– Но она же рассказала, что вы возмутились страшно! Воспитательница казалась сильно испуганной. Она призналась, что работает воспитательницей вообще-то первую неделю. Могла ведь и от испуга сказать, что Маша ей ничего не говорила.

– Ладно, – сказал я. – Разберемся.

К сожалению, вместо того чтобы разобраться на месте, я уехал в командировку. Но вечером я позвонил Маше и спросил ее, как вел себя Виталик.

– Ты знаешь, хорошо, – сказала она. – Ну, неплохо. Мы старались не вспоминать о случившемся.