Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

Но я не мог им сказать, чтобы они перестали звонить. Я пробовал – у меня не получилось. Более того, как только они вдруг переставали звонить – я начинал чудовищно нервничать, жизнь тут же казалась мне бессмысленной, противной и даже просто отвратительной штукой. И я был совершенно не в состоянии думать о том, что это я сам запретил Маше брать телефон на улицу, когда она идет гулять в сарафане, в котором нет карманов. Я просто тосковал, страдал, трясся и сам набирал их номера. А они не отвечали.

Я выздоровел, вышел из больницы, но это ощущение никуда не ушло. И я знаю, что теперь никуда и не уйдет. Никогда. Как-то надо с этим теперь жить.

«Линейка мне очень не понравилась»

Маша не хотела просыпаться в школу. Я не ожидал от нее этого: столько ждать этого дня – и теперь так бездарно спать за полтора часа до начала линейки.

Я, впрочем, тоже бездарно спал за полтора часа до начала линейки, хотя тоже так ждал этого дня. Но я-то, допустим, просто перенервничал. Наконец проснувшись, я подумал, что она, может быть, ведь тоже.

Машу растолкал Ваня, которому никуда не надо было спешить в этот день: детский сад у него начинался только завтра. Но его подняла из кровати мысль о сюрпризе, который я ему пообещал в обмен на лояльность в тот момент, когда Маше на линейке будут дарить подарки, а он при этом будет совершенно ни при чем.

Ваня был какой-то тихий. В Маше-то я не заметил никаких перемен, кроме одной: раньше она в полном бессилии десять минут стояла перед шкафом с одеждой, в недоумении, что ей надеть сегодня, а теперь провела там не меньше четверти часа, прежде чем ее мама выдала ей платье и туфельки, а потом еще одни собственно такие же – как сменную обувь.

Окончательно проснувшись, я все-таки страшно разволновался. И я тоже какое-то время простоял перед шкафом с одеждой. Я пытался вспомнить, каким было мое первое сентября – и вспоминал только вселенскую тоску, с какой входил, оглядываясь на родителей, в огромный пустой класс. Он был пустым, потому что я постарался войти первым, чтобы занять местечко получше.

Вспомнив все это, я решил научить мою девочку жить в этом безумном мире. Я спросил ее, где она хочет сидеть.

– А где лучше? – спросила Маша.

– У окна, – твердо сказал я безо всякой уверенности.

Я всегда сидел в разных местах в разных классах, потому что у меня часто менялись взгляды на то, где лучше сидеть.

– Конечно, у окна. Надо прийти и занять место у окна, – сказал я.

И всю дорогу, пока мы ехали, пока я выходил из машины, чтобы купить букет цветов учительнице, пока выбирал его, я думал только о том, что надо помочь ей занять место у окна.

Букет я выбрал не очень большой, потому что внезапно и даже с какой-то оторопью вспомнил еще одну вещь: когда я пошел в первый класс, мама вручила мне огромный букет гладиолусов, который от души и из лучших чувств нарезала у нас на участке и от которого у меня сразу начали отваливаться руки. Это было просто невыносимо, и теперь я был счастлив, что с самого дна подсознания у меня в самый нужный момент выскочило, как пузырек кислорода на поверхность воды, такое полезное воспоминание, и я, тоже от души, чуть не совершил страшной ошибки, поддавшись первому порыву на всякий случай скупить все цветы этого магазина.

Класс оказался небольшой, и, кроме учительницы, никого еще не было. То есть мы и теперь были первыми. Я очень удивился, потому что был уверен, что занятия уже начались. Это все были нервы.

Учительница мне понравилась. Она не была молода, но и не выглядела так, как я бы не хотел, чтобы она выглядела. То есть, чтобы при взгляде на нее Маше в голову лезли ненужные мысли, вроде таких: «Боже, как скоротечна жизнь…» и «что же время делает с людьми…» У нее в жизни не должно быть ничего, что утром убавляло бы оптимизма при мысли о том, что ей опять надо идти в школу.

Учительница разрешила сесть у окна, Маша села и готова была, кажется, начать учиться. Но впереди была линейка. Тут пришли, по-моему, сразу все остальные ученики и начали занимать места. Мы с Машей обменивались понимающими снисходительными взглядами.

Дети порепетировали стихи, которые им дали выучить накануне, и парами пошли на линейку. Маша взяла за руку мальчика из нашего дома, которого хорошо знала. И мальчик был что надо: занимается у-шу. Все пока складывалось как нельзя лучше.

На линейке вдруг проявил признаки волнения Ваня. Он ни на шаг не отходил от меня, пронзительно глядя снизу вверх своими васильковыми глазами с этими огромными, как крылья австралийских бабочек, ресницами, и ничего не говорил.

– Тебе плохо? – спрашивал я.

– Нет, – отвечал он. – Я думаю.

– Да не думай ты ни о чем, – советовал я.

– Не могу, – говорил он.

Но о чем именно он думал, так и не сказал. Но мне кажется, не о сюрпризе. О сюрпризе так не думают. Он думал о чем-то более долговечном или даже о вечном.

Тут ко мне подошла Алена и сказала:

– Там сейчас решали, кого одиннадцатиклассник понесет на плече с колокольчиком. Это не Маша!

– А кто же? – искренне удивился я.

– Другая девочка, – сказала Алена.

– Ну, значит, ей повезло больше, – пожал я плечами. На самом деле я чудовищно расстроился. Я знал, как Маша хотела этого. Она говорила мне. И я знал, что у нее много шансов, потому что первый класс в их школе получился маленький и в нем всего три девочки. У Маши был хороший шанс. И вот ей не дали его использовать.

Я посмотрел на Машу, упиравшуюся носочками туфель в надпись «1-й класс», написанную мелом на асфальте, и мне стало отчаянно жалко ее. Мне даже плакать хотелось. Я уже проклинал себя за то, что привел ее сюда.

И дело было совсем не в колокольчике. Я думал о том, что я теряю эту девочку, о том, что она совсем взрослая в этом разительно красивом синем пальто, и о том, что ее ждет в этой беспощадной и бессмысленной жизни и что она об этом даже не подозревает, бедная… В общем, я думал о том, о чем, наверное, думала, когда смотрела на меня первого сентября, моя мама, и о чем, так или иначе, думают все родители, провожая детей в первый класс.

Линейка началась, через некоторое время я заметил, что после выступления учительницы, которая тоже была для кого-то первой лет пятьдесят пять назад, девочка, которой доверили посидеть на плече у старшеклассника, подбежала к ней и подарила ей цветы. Это было уже слишком. Цветы бы точно могла подарить и Маша.

Потом одиннадцатиклассники стали надевать первоклассникам на грудь оранжевые банты с маленькими колокольчиками. И я с ужасом обратил внимание на то, что всем надели банты, а Маше – нет. Я крикнул, но меня не услышали. Алена в это время уже побежала к учительнице, и та, удивившись, что у Маши нет банта, отдала ей свой. На Маше лица не было. Это именно так называется: лица не было. Первого сентября на линейке на ней лица не было.