Весёлые пилюли смехотерапии – 2

«Начальнику городской телефонной станции

Тов. Друзякину А. В.

Уважаемый Архип Виссарионович! Не знаю почему, но у меня со школьной скамьи осталось огромное почтение к Вашему учреждению. Мудрые учителя внушили мне, что это– цитадель неподкупности, где работают исключительно Альцесты и прочие святые нашего судьбоносного времени. Вот уже сорок пять лет они плодотворно работают над обеспечением инвалидов гражданской и отечественной войн, и есть перспектива того, что лет эдак через двадцать этот подвижнический труд с помощью всевышнего будет закончен. Ну это так, к слову.

Так вот, в 1960 году полный доверия и пиетета к телефонной сети, я подал заявление на установку мне телефона. Прошли годы. Мои знакомые хитро улыбались, давали мне свои телефонные адреса, а я все ждал, потому что очень хорошо усвоил насчет цитадели. Опять текли неспешно годы, а вы, Архип Виссарионович, жаловались на судьбу, на инвалидов, ветеранов, интернационалистов, что их так много, и потихоньку тоже старели, а ваше предприятие процветало и по-прежнему напоминало цитадель добра и справедливости. По очереди, только по очереди, ничего, кроме очереди–этот лозунг, казалось, трепетал над зданием управления связи, как флаг, как знамя, как стяг.

С годами я начал робко сомневаться насчет наличия Робеспьеров и Цурюп в штате телефонной станции, но когда соседям установили телефон, молча миновав мою дверь, меня вдруг осенило: а может, это вовсе не цитадель, говоря высоким слогом, а просто дырявое решето, через которое просеивают червонцы, или электрическая сеть, которую замыкает опять же звонкая монета, имеющая значительно большую электропроводность и телефоннопроводность, чем мои романтические ожидания.

Итак, уважаемые товарищи, докладываю результаты социального эксперимента: если вы не обладаете высокой должностью или скрываете ее, не инвалид, не ветеран и не участник боевых действий, способный дорваться до кабинетов с дубовыми дверями, то услугами домашнего телефона будете пользоваться в третьем тысячелетии от рождества Христова.

Я думаю, этими результатами воспользуется сессия городского совета народных депутатов нового созыва при решении вопроса о переводе товарища Друзякина А. В.на более легкий участок деятельности, потому что уж очень тяжелая, обременительная работа выпала на долю указанного Друзякина. Говорить одно, а делать совсем другое– это архитрудно, это попахивает раздвоением личности и попаданием в психдиспансер.

Уважаемый Архип Виссарионович! Знаю, что в вашем аппарате продолжают работать исключительно честные и стерильно белые и пушистые люди. Как-то неловко говорить о возможных ошибках, пристрастиях, дарах и других негативных явлениях нашей производственной жизни. Но все-таки, возможно…невероятный случай…случайная оплошность…описка…вероятность служебных правонарушений, исчисляемая в бесконечно малых величинах…и почему-то заявление, датированное 1968 годом пошло в дело раньше заявления, зарегистрированного в 1960 году. Проверьте, пожалуйста!

Ветчинкин В. И. 12.01. 1979 года»

Мафусаил, на котором уже лежал пепел вечности, наконец дочитал свое заявление, аккуратно сложил и передал неподкупной женщине.

– А неплохо написано,– сказал он,– я его накатал в приступе злости и негодования. Видимо, Архип Виссарионович так и не усмотрел недостатков в действиях своих подчиненных. Прошло всего тридцать четыре года, и вы пришли мне устанавливать телефон. Спасибо, но мне уже не надо. Правнуки научили меня пользоваться мобилкой, самой простой, какая только есть. Я звоню внукам, а также в госпиталь, когда особенно прижмет стенокардия. Я рад, что исполнилось мое пророчество насчет третьего тысячелетия, и скрипучая телега телефонной бюрократии все-таки дотащилась до моей двери, за что я не заплатил ни рубля, ни гривны и чем могу гордиться.

– Так будем устанавливать или нет?– настырно спросила женщина.

– Деточка, я же вам сказал: спасибо.

– Учтите, у нас есть юристы, и мы будем жаловаться,– не отступалась служащая,– мы вас оштрафуем. Вы еще заплатите.

– Жалуйтесь,– горько усмехнулся дедушка,– надеюсь, что ваша жалоба будет идти таким же темпом, как и моя. Учтите только, что скоро адрес мой изменится. Пишите: город Свейск, городское кладбище, могила № 394.

– Антонина Куприяновна,– сказал один из парней,– оставим это конченое дело. У нас еще девять адресов.

– Вам бы только ничего не делать,– огрызнулась на парней начальница,– девять адресов– такие же, как и этот. Никому не нужны стационарные телефоны, надо бороться за каждый. Пошли, а с этим старикашкой мы еще повоюем.

Операция «Сало»

Начиналось это давным-давно, в сказочные времена, еще при Советах. И жил тогда на свете некий человек с женой и тремя детишками. И звали его Дундук Филипп Овидиевич.

Ох и крепкий орешек этот Филипп Овидиевич , я вам доложу. Ох и крепкий. По крайней мере он о себе так думал. Не слабее Брюса Уилиса из Голливуда. «Опецькуватый и моцний», как сказали бы в Полтаве. В русском таких сочных и смачных слов и не подыщешь.

Сам себе на уме. Ничего не принимал на веру; все сперва понюхает, потрогает руками, попробует на зуб, прежде чем скажет: нет, не то. Чужого, если уж очень хорошо лежит, не тронет, но и своего не упустит.

Так вот наш Филипп Овидиевич, в миру просто Филя, получив диплом ученого рыбовода, приехал по распределению в Рыбаковку, где и трудился на голубой ниве почти шестнадцать лет. Разводил коропов, лещей, карпов всяких, вплоть до диковинок вроде белого амура и китайского карася. Ходил Филипп Овидиевич степенно, даже летом в синтетическом костюме и при галстуке. На вопросы, сколько зарыбка выпущено в Днепр и какого, отвечал солидно, неторопливо, вдумчиво, с интересными подробностями, и лишь в цифрах слегка путался.

В лице Дундук никогда не менялся, когда строгий ревизор требовал ведомости выдачи комбикормов, а только чуть-чуть стыдливо моргал голубыми глазами и витиевато рассуждал о генетическом браке, химических загрязнениях и прочих высоких материях.

Впрочем, когда дело доходило до юшки на лоне природы, никто даже и не заикался о некоторой небрежности в отчетах, о браке мальков, о недоловах и прочих низких истинах. Лучшего организатора подобных мероприятий трудно было и придумать. Филипп Овидиевич тогда оживлялся, глазки его по-детски блестели, он с шиком и блеском рассказывал анекдоты, коих со студенческой поры накопил до 5 или даже шести, а когда становилось совсем уж весело, мог и пошутить «от себя»: я-де, человек простой; меня мать уронила в детстве в колодец, потому со мной шутки плохи– могу и в морду дать. Но это, я повторяю, если уж совсем-совсем весело было.

Насчет спиртного Филя соблюдал разумную умеренность и больше двух бутылок принципиально не употреблял, кроме особых случаев, когда надо было так ублажить проверяющего, чтобы он забыл и мать родную, а не только какие-то там мелкие недостатки и упущения в деятельности родного рыбколхоза. Взяток Дундук не преемлел категорически. Ни-ни. Разве что с оговорками мог принять крупного сома и кое -что из мелочи. Ну и подношения ко дню рождения и всяким другим праздникам, включая день юного натуралиста и всемирный день музеев.

Телосложения Филя был крепкого и простого. Примерно, как у Винни Пуха. А если мыслить украинскими категориями, то надо представить себе два арбуза: большой и чуть поменьше. Если тот, что поменьше, сильно вдавить в большой, то в сумерках такую конструкцию можно запросто принять за Дундука. Глазки-семечки у Фили слегка подгуляли и направлялись не в центр, а куда-то сбоку, отчего Филипп Овидиевич всегда смотрел на всех несколько удивленно, словно рассматривал какую-то неловкую погрешность на вашем костюме.