Веселыми и светлыми глазами

Так почтим же, товарищи, его память минутой молчания.

В зале стало тихо.

Эта тишина была невыносимо долгой, тяжелой. И чем дольше она затягивалась, тем становилась невыносимей.

Валька не поднимал головы. Скосив глаза, Валька взглянул на «немку», его поразили ее руки, белые в суставах, вцепившиеся в портфель, который она держала перед собой. Валька отвернулся, но каким-то обостренным внутренним зрением следил за ней, как, наверное, следили и все остальные. Выстоит, сможет, нет? А тишина давила, пригибала тишина.

И в этой тишине раздался звук. Он показался таким неожиданным, странным, что Валька недоуменно вскинул голову.

Это запела Малявка.

— Наверх вы, товарищи… — речитативом произнесла она.

Все молчали. А потом кто-то откликнулся шепотом.

— Последний парад наступа-а-ет…

И уже дружнее, гуще, многочисленнее голоса. А затем подхватили и все классы.

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…

Вместе со всеми запел и Валька. И только это помогло ему удержать слезы.

А когда дошли до слов «Прощайте, товарищи, с богом, ура!», то это «ура!» звучало, как и обычно, уверенно, троекратно.

Одна только «немка» стояла, опустив голову. Она не плакала. Очень старалась не заплакать. И поэтому из губы у нее сочилась кровь.

22

Уже по всем классам разошлись учителя, опустел коридор, а ее все не было. Она не шла. И пятый «б» нервничал. Пятый «б», у которого первым уроком был немецкий, волнуясь, ждал ее. Человек десять стояло на лестничной площадке, свешиваясь через перила, заглядывали вниз. Филька сбегал даже до учительской. А остальные беспокойно ходили по классу, поглядывая на дверь. И даже Хрусталев, который, на удивление всем, сегодня вылез из-под своей парты и сел рядом с Валькой, сейчас был взволнован и кричал на всех:

— Э, садитесь!

Но никто его не слушал, все нервничали. Было неизвестно, придет она или нет.

Шуба его величества

1

Через две недели после снятия блокады у Кольки умерла мать. Так уж получилось, вместе пережили самые тяжелые, самые страшные и голодные дни, а теперь, когда, казалось бы, все позади, только жить да жить, Колька остался один. Брат был на фронте, старшие сестры в глубоком тылу, и здесь, в послеблокадном городе, больше у Кольки не осталось никого.

Целыми сутками он сидел в пустой промерзлой квартире. Стекол в окнах не было, рамы заколочены досками, поверх досок завешены одеялами, и поэтому в комнате всегда было темно. Но Колька за время блокады привык к темноте, и она не угнетала его.

Единственное, чего никак не мог перенести Колька, — тишины. Глухой безжизненной тишины, которая означала, что он один. Закутавшись в материно пальто, поглубже нахлобучив шапку, Колька сидел и напряженно вслушивался. Но казалось, что во всем доме нет никого, он позабыт здесь всеми. Чтобы как-то избавиться от этого чувства, Колька пытался чем-нибудь заняться: пилил доски, топил маленькую железную печурку, от которой труба была выведена в форточку. Но и это почти не помогало. И тогда он понял, что надо идти куда-то к людям — он не может без них. И вот именно в один из таких особенно тягостных дней Кольке пришла мысль поступить работать. Он очень обрадовался такому простому и хорошему решению.

Утром Колька оделся потеплее и вышел из дому. За ночь мелкий снежок припорошил протоптанные между домов тропинки. В тупичке, на занесенных путях, стояли трамвайные вагоны. И было видно, как на скамейках, будто толстые бухгалтерские книги, ровными квадратными пачками лежит снег.

До войны Колькин брат работал на ремонтно-механическом заводе, и Колька решил тоже устроиться туда.

В заводской проходной сидела женщина-вахтер в большущем тулупе и шапке-ушанке.

— Тебе чего? — спросила она Кольку.

— Мне к начальнику надо, — сказал Колька.

— Какому начальнику?

— Директору.

— А зачем?

— На работу хочу поступить.

— Чего, чего? — удивленно переспросила вахтерша, приподнявшись и оттопырив у шапки ухо.

И действительно, было чему удивиться. В тяжелые блокадные месяцы ни один человек не приходил сюда, наоборот, с завода добровольцами отправлялись на близкий фронт, а здесь стоит паренек и просит пропустить его к директору.

— Тебя кто послал? — поинтересовалась вахтерша.

— Никто, сам пришел.

— А почему ты решил пойти сюда?

— У меня здесь брат работал, Костя.

— Как фамилия?

Вахтерша Колькиного брата не знала, но все-таки пропустила к директору.

Директор сидел в большом кабинете, на нем был такой же тулуп, как и у вахтерши. Выслушав Кольку, он спросил:

— Кем хочешь работать?

— Не знаю, — признался Колька. Ведь ему действительно безразлично было, кем работать, лишь бы быть вместе с людьми.

Директор осмотрел кабинет и предложил, указав на большое, обитое кожей кресло:

— А ну-ка, попробуй подними.

Колька нерешительно подошел к креслу. Он очень боялся, что если не поднимет, то его не примут на работу, поэтому ухватился за кресло обеими руками, дернул изо всех сил — чуть сдвинул с места, а поднять не смог.

— А стул подними, — попросил директор.

Но Кольке и стул не удалось поднять. Совсем ослаб он за блокадные дни.

— Пресс-папье попробуй подними, — сказал директор, кивнув на свой стол.

И Колька поднял пресс-папье.

— Ну, молодец. Крепкий парень, — похвалил его директор. — Возьмем тебя слесарем-водопроводчиком. Поставим на участок срочного ремонта. Нам сейчас слесари позарез нужны, во! Содержим в порядке водопроводное хозяйство всего района. Всякое бывает: где трубы проржавели, дают утечку, а где побиты в бомбежку, латали на скорую руку. Без воды людей нельзя оставить, как без хлеба и топлива. Вода — первое дело. Хлебопекарням нужна, госпиталям, заводам. Да что тебе объяснять, ты сам понимаешь.

2

Возвращаясь домой, Колька очень озяб. Февраль выдался морозный, вьюжный. А пальтишко у Кольки было демисезонное, старенькое, коротенькое. Когда-то, еще задолго до войны, это пальто носил брат, а потом сам Колька, и оно изрядно повытерлось. И поэтому он решил купить себе зимнее пальто. Забрав те деньги, которые нашел в буфете в старом мамином кошелечке, и пайку хлеба, Колька отправился на рынок — «барахоловку». Чего только не продавали здесь! Столы, стулья, обувь, золотые кольца, табак. Колька бродил в толпе, присматриваясь ко всему, но зимнее пальто не попадалось. Он приплясывал от стужи, постукивая одна о другую застывшими ногами, подняв воротник, дышал под пальто, стараясь хоть немного согреться. Упрямо, долго ходил и ходил. Уже собирался идти домой, побрел к выходу и вдруг увидел такое пальто, какого даже никогда себе не представлял. Оно было темно-бежевым, с бурым меховым воротником-шалью. А изнутри подкладкой был рыжий лисий мех.

И продавал это пальто высокий седой старик с тростью и в шапке-боярке с черным бархатным верхом. На трости был белый костяной набалдашник с вырезанным на нем замысловатым орнаментом.

Колька подошел, потрогал пальто — сукно было толстым, добротным, а мех мягким и теплым — и спросил, сколько оно стоит. Старик назвал цену. Она была во много раз больше, чем у Кольки имелось денег. Колька огорченно вздохнул, но уходить сразу было неудобно. Старик, видя, что Колька мешкает, оживился, встряхнул пальто, развернул его перед Колькой.