Весёлый Роман

За Полтавой я немного нажал. Хорошо шла машина — за всю дорогу мой двигун ни разу не перегрелся, не закапризни­чал. Добрый зверь, а не механизм.

Я рассчитывал, что в Киев мы вернемся еще засветло, но мы не доехали до Броваров, а уже стало совсем темно. Я зажег фару, тополя по обе стороны дороги, словно подрезанные све­товым лучом, резко наклонялись и падали навстречу, шоссе под колесами шуршало и постреливало щебнем. Впереди над ле­сом взошла луна. Встречные машины и мотоциклы, пригасив дальний свет, проносились мимо с тем особым звуком, который слагается из моих восьмидесяти километров в час и встречных восьмидесяти километров.

И вдруг я невольно стал тормозить: навстречу нам в луче нашей фары неслись призраки; они плавно взмахивали, руками и мчались над шоссе, могучие и невесомые.

— Что это? — испугалась Лена.

Я остановил мотоцикл поближе к обочине. Я не знал, что это.

Призраки подлетели ближе, и я увидел, что это люди, ко­торые, взмахивая руками, непонятным образом летят, почти не касаясь шоссе.

Но на одном из них я рассмотрел роликовые коньки, затем увидел, как другой уцепился за багажник проезжавшего мото­цикла, и понял, в чем дело. Это была тренировка лыжников. Их разгоняли по шоссе мотоциклы, а затем они летели по инерции.

— Тренировка лыжников, — сказал я Лене. — Видишь, они на роликах.

— Как привидения, — выдохнула Лена и прижалась ко мне так, словно хотела во мне скрыться, как в тот вечер в саду перед домом, где умирал Николай.

Это все совсем не просто. Ей всего три года. Ей еще нет трех. Но я совершенно не понимаю, о чем она думает. И мне очень неловко, когда Лена говорит ей: «Это твой папа», — что­бы приучить ребенка к тому, что я отец. Она меня уже назы­вает «дядя папа».

А Ленины родители, глядя на это, не нарадуются. Я вижу, как они переглядываются, растроганно и счастливо улыбаясь. Меня никогда еще так, наверное, не любили и так за мной не ухаживали, как здесь. У них дома не курят, а я курю. Так по всей квартире понаставили пепельниц. Я утром даже в ванной увидел пепельницу: может, мне придет в голову закурить, ле­жа в ванне.

Квартира у них большая — четыре комнаты — две из них, самые лучшие, выделили нам с Леной, но при этом теща Анаста­сия Львовна с самого начала настояла, чтоб одна из этих ком­нат — она выходит окнами в парк — была моим кабинетом. Когда я устраиваюсь в этом своем кабинете на тахте даже с на­шей многотиражкой «Завод заводов», все в квартире затихают, тесть Анатолий Петрович выключает телевизор, Анастасия Львовна уводит к себе нашу Маринку.

Во время обеда теща следит за моим лицом — вдруг мне что-нибудь не понравится, и приходится хвалить даже фасоль, которую дома я никогда не ел: и батя и я не любим фасоли.

Анатолий Петрович разговаривает со мной об истории, фи­лософии, литературе. Когда приходят гости — профессора, чле­ны-корреспонденты, академики, имена которых можно найти в списках редколлегий многих научных журналов, — они очень внимательно выслушивают мои высказывания. Если бы кто-ни­будь из них попробовал поговорить о металлообрабатывающих станках, в которых они понимают, наверное, столько, сколько я в летописях и хрониках, я бы не относился так мирно к их рас­суждениям.

Собственно говоря, пока у Анатолия Петровича и Анастасии Львовны есть только два пункта для огорчений. Первый из них — мотоцикл. Анатолий Петрович сразу же заявил, что купит для нас с Леной машину. Но я должен раз и навсегда отказаться от мотоцикла, потому что они с женой уже пожилые люди и мысль о том, что я где-то лежу с разбитым черепом, не будет девать им покоя.

Ну что можно было на это сказать? Я ответил, что мне не­много осталось, чтоб дотянуть до мастера спорта, что по ста­тистике мастера спорта — мотоциклисты разбиваются так же редко, как академики лишаются своих ученых званий, что я буду ездить осторожно и, главное, что машина нам с Леной совер­шенно не нужна.

Анатолий Петрович расстроился, но вида не подал и сказал, что не считает это последним словом.

— Стремясь избавиться от реальной опасности, — заметил Анатолий Петрович, — люди часто объявляют ее просто несу­ществующей. Это относится не только к мотоциклу. Поэтому я позволю себе еще возвратиться к этой теме.

А о втором огорчении никто не говорит, никто и вида не по­дает, что это очень серьезно. Это отношение моей мамы, да и бати к Лене и ее родителям.

Свадьбы у нас никакой не было, но после того, как мы с Ле­ной оформили все это дело в загсе, я попросил, чтоб мама и батя приехали с нами пообедать. За весь вечер мать рта не от­крыла и только поглядывала на все вокруг с таким откровен­ным неодобрением, что все почувствовали себя словно в чем-то виноватыми.

Ничего этого не заметил, по-моему, только Дмитрий Влади­мирович Загорский — седой дяденька с носом картошкой, про­фессор, специалист по западной литературе, который совер­шенно случайно попал на этот наш обед. Он зашел к Анатолию Петровичу по какому-то делу, услышав стук тарелок, рассеянно сказал, что охотно останется пообедать, так как не успел сего­дня толком и позавтракать, и, разговаривая, обращался главным образом к бате, которого он, по-моему, принял за историка или археолога. Одет он был в замшевую куртку, которая больше подошла бы мотоциклисту, чем профессору, машинально, не замечая ни вкуса, ни крепости, пил все, что ему наливали, и со­средоточенно, закругленными фразами опытного лектора гово­рил, глядя на батю:

— По-моему, одна из наибольших трудностей популяриза­ции отечественной литературы состоит в разрыве, который воз­ник из-за того, что русский язык со временем очень переме­нился. Как пример можно взять творчество Александра Ради­щева. Несомненно, Радищев с его «Путешествием из Петербур­га в Москву» — один из самых значительных писателей своего времени и, наверное, один из величайших, один из самых инте­ресных русских писателей.

— За ваше здоровье, — сказал Анатолий Петрович. — Будем здоровы, — ответил Дмитрий Владимирович, от­хлебнул водку из своей рюмки и, не закусывая, продолжал: — Нельзя сказать, что им сейчас не занимаются. «Путешествие из Петербурга в Москву» и оду «Вольность» учат в школе. Все юбилеи Радищева торжественно отмечаются статьями даже в областных и районных газетах. И все-таки он принадлежит к числу писателей, которых, по выражению Лессинга, больше почитают, чем читают, — идеи его никак не связывают с нашим временем, с нашими проблемами.

«Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями челове­чества уязвлена стала. Обратил взоры мои во внутренность мою — и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружаю­щие его предметы». Слова эти в нашем сознании никак не свя­зываются с ощущениями, какие свойственны нынешним людям.

— Как вы сказали о бедствиях? — переспросил батя.

— «…бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы», — повторил Дмитрий Владимирович. — А кто был современником Радищева в иностранной литературе? Ну начнем хотя бы с Гёте, который родился в тысяча семьсот сорок девя­том году, как и Радищев. Правда, он прожил на тридцать лет больше, чем Радищев, он умер в тысяча восемьсот тридцать втором году. Гёте в переводах не кажется современным читате­лем чуждым или далеким. Пьесы Шиллера ставят до сих пор, и в лучших театрах они очень связываются с нынешней жизнью, с нынешними проблемами. То же самое можно сказать и о Лессинге, и о других писателях. В конце концов, если бы даже современник Радищева и Гёте — Клопшток, из которого взят этот знаменитый эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву», был переведен нынче на русский язык, может быть, и он не по­казался нам таким смешным, как кажутся смешными и причуд­ливыми эти слова: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»… Вольтер во Франции, Руссо, «Исповедь» которого и се­годня воспринимается как удивительный пример откровенности, беспредельного желания человека разобраться в самом себе, сделать то, к чему призывал Радищев словами «Обратил взоры мои во внутренность мою», Дидро и остальные энциклопеди­сты — ведь это все современники Радищева… А в Англии — Смоллет, Шеридан, Берне, Вальтер Скотт — родился Вальтер Скотт в тысяча семьсот семьдесят первом году, а умер в тыся­ча восемьсот тридцать первом, но жили они в одно время, — а Вальтера Скотта и сейчас читают, и издают, и покупают не по­тому, что его учат в школе.

Дмитрий Владимирович машинально посолил котлету, отде­лил вилкой кусок, пожевал, снова посолил оставшееся на тарел­ке и продолжал:

— Вероятно, дело состоит в том, что при переводах с ино­странных языков этих писателей современные переводчики пользуются языком сегодняшним и таким образом делают эти произведения близкими современному читателю. И может быть, если бы кто-нибудь взял на себя труд просто перевести на современный язык радищевское «Путешествие из Петербур­га в Москву», оно бы воспринималось читателями, особенно мо­лодыми, совсем иначе. Ведь мы переводим на русский язык «Слово о полку Игореве». Правда, при этом мы рядом даем, как правило, и текст оригинала. Может быть, такое издание нужно осуществить и в отношении Радищева?.. — обратился Дмитрий Владимирович к бате.