Весёлый Роман

— Нет, нет, — сказала Лена. — Я сейчас договорюсь.

Она вышла за дверь. По-видимому, она хотела, чтобы я поговорил с Николаем наедине.

— Так вот, Рома, — медленно, с трудом преодолевая сла­бость, сказал Николай, — это не туберкулез. Они мне ничего не говорят. Но я знаю. Когда б туберкулез, они бы мне и дальше «паск» давали, фтивазид, стрептомицин кололи бы. А они мне ничего не делают. Я думаю, это рак. Ну тебе-то они скажут.

Я знал, что нужно что-то говорить. Что нужно его успока­ивать, утверждать, что врачам виднее, может быть, даже по­шутить насчет его мнительности. Но я не мог ничего этого. Я молчал и не мог сказать ни слова.

— На сколько ты приехал? — спросил Николай.

— На две недели.

— Как дорога?

— Нормально.

— Это хорошо, что ты приехал. Отдохнешь, поплаваешь. Тут хорошо, в Ялте. Весело.

Я уже не вспомню, когда в последний раз плакал. Может, в первом классе, а может, еще до школы в детском саду. Но те­перь глаза у меня как-то застлало и першило в горле.

Вошла Лена.

— Уже договорились, — сказала она. — Если хочешь — можно на веранде, но там спит еще один человек — моряк с китобойной флотилии. А хочешь, можно прямо в саду.

— Все равно, — ответил я. — Лучше в саду.

— Что там, в Киеве? — спросил Николай. — Как наши?

— Ничего, — сказал я. — Все нормально. Гоша женился.

— Какой Гоша?

— Ну, помнишь, такой маленький, толстенький… У него ИЖ.

— Помню, — ответил Николай.

— А так что еще. Вроде бы все нормально.

— Хорошо, — сказал Николай и, не поворачивая головы, другим голосом, каким он, наверное, теперь всегда с ней раз­говаривал, обратился к Лене: — Сделай мне укол. Ты что, не видишь, что мне опять больно?

— Сейчас, — торопливо ответила Лена. — Только шприц прокипячу.

— Ты выйди, — сказал мне Николай, когда Лена вернулась. — Не нужно тебе на это смотреть.

— Может, я помогу?

Я посмотрел на Лену и увидел только глаза, полные боли, жалости и ужаса. Она молчала.

— Не нужно, — повторил Николай, — она сама справится.

Я вышел в сад. Я невольно прислушивался и услышал то, чего ожидал: слабый стон. Я услышал его сквозь все транзисторы.

Я закурил и стал ругаться. Негромко, шепотом я произносил самые грязные и бессмысленные ругательства, какие только существуют. Мать его растак и разэтак. В бога и в душу. Я не хотел, чтоб он умирал. Я не хотел, чтоб на земле были люди, которым нельзя помочь. Которым ничем нельзя помочь.

Ко мне подошла Лена.

— Пойдем поужинаем, — сказала она. — И ложись отды­хать. Ты, наверное, очень устал.

— Не хочется, — ответил я. — Я ужинал.

Мне и в самом деле не хотелось есть, хотя в Симферополе я только выпил бутылку кефира и сжевал черствый бутерброд с сыром.

— Нет, нет, нужно поесть. Я тебе яичницу приготовлю. Хо­чешь? С ветчиной?

— Что говорят врачи? Может быть, нужно было… в боль­ницу?

— Ничего не говорят. Говорят, плохо. Говорят, медицина бессильна.

— О черт! — сказал я.

Яичница не лезла мне в горло. Николай на этот раз полуле­жал-полусидел, опираясь спиной о подушки. Ему стало легче после укола. Он почему-то говорил о стихах, о том, что всегда не любил стихов, не думал о них, а сейчас оказывается, что со школьных лет в памяти осталось очень много стихов и что они — удивительное явление в области творчества. Что можно написать целую книгу и все равно она не вызовет у человека того чувства и того настроения, которое вызывают эти строки:

Горные вершины Спят во тьме ночной, Тихие долины Полны свежей мглой.

Он не продолжил стихотворения, и я понимал — почему, и подумал о том, что слова «Подожди немного, отдохнешь и ты» он теперь воспринимает совсем иначе, чем поэт, сложивший эти стихи. А может быть, и поэт эти слова понимал так, как их по­нимает теперь Николай? И еще я думал о том, что это в самом деле удивительные стихи, потому что от них становится как-то покойнее, и уже не хочется вскочить на мотоцикл, до конца крутануть рукоятку газа и мчаться сквозь ночь по шоссе, об­ходя машины, дальше, дальше, чтоб только уйти от этого, чтоб убежать от всего этого, чтоб не думать обо всем этом.

Лена положила себе на тарелку маленький кусочек яичницы, но и она его не съела, и к хлебу не притронулась, а лишь отпи­ла несколько глотков чая.

Я долго не мог заснуть, курил, смотрел на звезды, на чер­ное небо, вернее, оно тут не черное, а такое густо-синее, что кажется черным. По мне ползали муравьи и еще какие-то ко­зявки. К самой моей койке допрыгала маленькая жаба. В тем­ноте глаза ее отсвечивали красным. Я посадил ее на ладонь, и она сидела тихо, тяжело дыша, раздувая бока.

В конце концов я заснул, но через час или два проснулся со странным чувством. Мне смертельно хотелось есть. Мне ка­залось, что я еще никогда не был так голоден. Я тихонько встал, пошел к мотоциклу, снял с багажника чемоданчик, где лежали добрый кусок зачерствелого киевского белого хлеба — паляницы, початое кольцо минской колбасы и пара увядших огур­цов. Я все это съел. В одну минуту. Если бы там была еще одна такая порция, я бы и ее сожрал. Черт его знает, что со мной происходило в эту ночь.

Утром пришел врач. Молодой, высокий, очень плотный, я так определил про себя, что весу в нем не меньше килограммов ста двадцати. Волосы у него были подстрижены коротко, а глаза закрыты большими темными очками. Когда он вошел, он снял их на минутку, что-то повернул, и темные стекла поднялись и стали торчать на лбу в виде защитного козырька. Разговаривал он неторопливо, весело и настолько естественно, что, если бы я не знал, как плохо дело, я бы вполне поверил, что ничего страш­ного не происходит, что все благополучно.

Мне понравилось, что он не торопился, никуда не спешил. Это, по-моему, правильно — врачи не должны спешить, когда приходят к больным.

Неторопливо он достал из кармана здоровенные золотые часы на толстой цепочке — теперь такие увидишь, может быть, только в музее, — открыл крышку и взял Николая за руку.

— Хорошо, — сказал он. — Видите, сегодня пульс лучше, на­полненный, ровный. Вот что значит хорошо поспать.

Николай промолчал, хоть перед приходом врача Лена гово­рила, что он почти совсем не спал в эту ночь.

— Брат? — спросил он у меня.

— Нет, — ответил я. — Просто… товарищ. Я из Киева при­ехал.

— В отпуск? — решил врач. — Хорошее время. Сейчас у нас немного жарко, так что в первые дни не злоупотребляйте солн­цем… Я вижу, вас заинтересовали мои часы?

— Да, — сказал я. — Интересные часы.

— Замечательные! По ним считал пульс еще мой дед, а по­том мой отец и, будем надеяться, будет считать мой сын. Он уже в первом классе, — обратился врач к Николаю. — И, пони­маете, такой шустрый малый, чуть не оставил и себя и меня без этих часов. Позавчера положил я их на стол и только вышел на минутку из комнаты, а он уже тут как тут. На столе стоял чайничек. Только что залили кипяток — чай заваривали. Он — раз, и опустил часы вместе с цепочкой в этот чайничек. Мы с женой бросились доставать, а там, понимаете, кипяток, руками не возьмешь. Но обратите внимание — ни капельки воды не про­никло через крышки, хоть им, наверное, больше ста лет.