Весенняя вестница
Шрифт:
– Чего тебе хочется?
– Лета и солнца, – задумавшись только на секунду, отозвалась Стася. – Что-то засиделась я в студии, да и на улице морозяка… А в отпуск ты же со мной не поедешь?
Алька виновато улыбнулась:
– Не поеду.
"Я поехал бы, – про себя вызвался Митя. – Только вот кто меня позовет?"
– А без тебя – скучно, – безжалостно закончила Стася. – Что тебя здесь держит, не могу понять? Митька уже большой мальчик, а рисовать можно где угодно. Думаешь, я помешала бы тебе?
– Нет, конечно, – встрепенулась Алька. – Не в этом дело…
– Ну, а в чем? В чем?!
– Я… – Аля запнулась и посмотрела на нее умоляюще. – Я не могу сказать…
– О господи… Ты,
"Это она обо мне, – даже не уточняя, сказал себе Митя. – Царь-колокол, только и сумевший свалиться на площадь и застыть у всех на виду чугунной болванкой…"
Стася устроилась поудобнее, поджав ноги. Когда она поводила головой, расправляя черную пелену волос, Мите казалось, что сама Ночь распахивает свои крылья. В них трепетала сила сладострастия, и обманчивым успокоением темнело черное забытье. Митя готов был отказаться от солнечного света и никогда не видеть звезд, только бы эта ночь всегда была с ним. Не смея приблизиться, тем более, дотронуться, он погружался в нее глазами, желая раствориться и потерять себя – что в этом страшного, если ты ничего из себя не представляешь? Совсем ничего…
Он знал, что это так и есть, и это не было открытием. С раннего детства Митя был вынужден смириться с тем, что, когда рождаются близнецы, даже однояйцовые, кому-то из них все равно достается, хоть на толику, но больше природных сил. Алька умела творить чудеса и писать картины. Митя не умел не только ни того, ни другого, но и вообще ничего. Однако, он никогда не испытывал по отношению к сестре ни зависти, ни злорадства по поводу того, что она оказалась заурядна в том, что так ценят сами женщины: Алька не была красавицей и знала это. Митя никогда не замечал каких-либо страданий по этому поводу, но сам страдал за нее. Он любил свою сестру.
– Ладно, лето так лето, – согласилась Аля тем мечтательным тоном, которым заговаривала всякий раз перед тем, как собиралась погрузить их обоих в одну из своих тайн, не имеющих объяснения.
Митя украдкой взглянул на Стасю, чтобы успеть заметить и запомнить, как изменилось от предвкушения ее лицо. На это лицо он готов был смотреть не отрываясь. Не потому, что оно было так красиво… Митя был наблюдателен, и из своего такси замечал множество красивых лиц, даже не допуская мысли, что они только кажутся ему таковыми, потому что сам он некрасив. Сколько он себя помнил, Митя всегда был восприимчив к красоте, хотя не умел создавать ее. Но что касалось Стаси, дело было совсем не в этом. В ее лице ему виделись черты самой Жизни, которая вбирала в себя и ночь волос, и солнце глаз, и весеннее цветение губ. Митя ловил себя на том, что, думая о ней, становится восторженным, как впервые влюбленный гимназист.
Но так бывало не всегда. Порой он принимался зловредно отыскивать в Стасе недостатки, чтобы потом взрастить их, крошечные, в своей душе до гигантских размеров. И ужаснуться им. Митя надеялся, что это его отрезвит. Все несчастье заключалось в том, что он не успевал дождаться, пока семена дадут всходы, и влюблялся в Стасю снова и снова.
Ему чудилось, что она угадывает эти жалкие попытки, и, может быть, бессознательно пытаясь удержать его, улыбается ласковей обычного и даже касается рукой, что вовсе не было для них обычным делом, хоть они и дружили всю жизнь. Что-то в Стасе противилось их физическому приближению, она и с Алькой никогда не обнималась, разве что в щечку чмокала в день рождения…
Он пытался использовать и эту ее особенность и говорил себе, что Стася попросту фригидна, потому у нее и романов-то никаких нет. Не только с ним, ни с кем вообще. А еще тщеславна, и работа на радио занимает ее больше каких бы то ни было человеческих отношений.
И вообще, если разобраться, что в ней такого уж хорошего?!А потом, лежа утром в постели, слушал веселый голос Стаси, который уговаривал и его в том числе скорее улыбнуться новому дню, и опять признавал, что вовсе не тщеславие заставляет ее мчаться на студию, когда все еще спят, и сражаться одной против этого мрака сонного города, неся с собой радость и свет. Она представлялась ему, может, не такой уж и бесстрашной, но самоотверженной Жанной д’Арк, выступающей против самого Князя Тьмы.
И потому, когда Митю остановили на улице ребята с телевидения и задали смешной на первый взгляд вопрос: "Кого вы считаете героем нашего времени?", он, не поколебавшись ни секунды, ответил: "Диджея "Новой волны" Стасю Козырь". И зачем-то добавил, что Козырь – это не псевдоним, а настоящая фамилия.
Не ожидавшие такого определенного ответа, ребята переглянулись и неуверенно засмеялись: "Шутите?" Митя постарался вдохнуть побольше морозного воздуха, чтобы голос прозвучал по возможности холодно: "Ничуть. Это человек, который в одиночку борется против целой армии тех, кто с утра портит нам настроение. Кого же, как не ее назвать героем нашего времени?"
Через неделю Митя нашел в телепрограмме передачу, которую без лишней скромности так и назвали "Герой нашего времени". Он как бы ненароком включил телевизор в это время и замер, стараясь загнать внутрь разбегающуюся по телу дрожь. Стася, которая в тот момент взахлеб пересказывала Альке последние радиосплетни, посмотрела на него с недоумением, которое грозило перерасти в обиду. Но Митя зажал пульт в руке, намереваясь защищаться до последнего. Он ждал, положив палец на кнопку громкости, чтобы в случае чего сразу прибавить звук. И тогда она услышала бы…
Но его не показали. Наверное, редактору программы Митя показался не телегеничным. Или он решил, что парень откровенно издевается, и это нельзя выпускать в эфир. Как бы там ни было, Стася так и не узнала, как Митя на самом деле относится к ее работе, над которой обычно беззлобно посмеивался.
Он вспоминал все это, пока Алька готовилась к своему диковинному сеансу, который любой, не знакомый с ней человек, счел бы шарлатанством. Потому-то за столько лет ни Стася, ни сам Митя никому об этом и словом не обмолвились. Им даже было приятно владеть тем, чего нет ни у кого.
Алька поставила перед диваном стул и водрузила на него одну из своих картин.
– Что это? – спросил Митя, вытянув шею.
Он все еще сидел за столом, теребя плотный край не пригодившегося круга, и не мог видеть, какую из работ выбрала сестра.
– Садись сюда, – предложила Стася и похлопала рукой рядом с собой. В последнее время она сильно похудела, и запястье стало до того тонким, что сбоку по-детски выпирала круглая косточка.
– Ну, если вы настаиваете, – скривив рот, пробормотал Митя и быстренько пересел, пока она не передумала.
Стася скосила на него рассмеявшиеся глаза, но ничего не сказала. Ему и в голову не пришло, что это – из сочувствия. Митя понимал, что просто она уже настроилась на Алькину волну, и ей было жаль нарушать заполнившее ее волшебное волнение, которое, наверное, испытывала Золушка, поставив ножку на первую ступеньку золоченой кареты. Она ведь тоже в тот миг не знала наверняка, случится еще большее чудо или нет, но само предвкушение уже было волшебством.
На холсте, который выбрала Алька, была только дорога. Она уходила к горизонту, неуверенно виляя среди пушистого ковыля, словно только сейчас рождалась, и решала на ходу, куда направиться: к свету или во тьму, ведь половину неба закрыла собой туча. Она была тяжелой и мрачной, но Митю туча не подавила. Он сразу решил, что она уходит…