Весенняя вестница
Шрифт:
А на другой половине холста небо было таким безмятежно-прозрачным, таким откровенно ленивым, что когда Аля начала свое колдовство, Митя сразу почувствовал, будто лежит на спине, поглаживая лицо мягкой кисточкой ковыля, и смотрит в это голубое небытие, которое ничуть не пугает своей пустотой. Ведь в ней столько света…
Он до сих пор понятия не имел, как Алька это делает. Да Митю не особенно и занимало, гипноз это был или нечто другое… В детстве это была их игра: задернув шторы, они втроем забирались в угол между диваном и окном, и Алька начинала пересказывать ту фантазию, которая откуда-то влетела в ее круглую голову. То ли она действительно все это отчетливо видела, то ли придумывала на ходу, это было неважно. Но ее шепот утягивал их с Стасей в тот самый мир, куда был обращен ее странный, не такой,
Алька так никому и не рассказала того, что произошло с ней еще в детстве. Она точно и не помнила, сколько ей было, когда это случилось, и даже не могла с уверенностью сказать – случилось ли? Ее тогда едва отходили после тяжелейшей ангины, но кризис уже был позади, хотя температура еще скакала, обдавая маленькое тело то ознобом, то испариной. Стараясь не разбудить брата, она бесшумно меняла ночную рубашонку и влажную старательно развешивала в изголовье кровати. Минут через десять все приходилось повторять, и Алька уже чувствовала себя изнуренной до того, что просто нахлобучивала мокрое бельишко на деревянную спинку и падала на подушку, уверенная, что больше не поднимется.
В такую-то минуту в ночном небе, которое она увидела через несколько потолков и крышу, даже не открывая глаз, возник синий свет. Он исходил из одной точки, как бы от звезды, но что-то подсказало Альке, что это не звезда. Тогда в ней возник тот вопрос, который она задавала себе до сих пор: "Что это?"
Алька помнила, как твердила эти два слова, но не со страхом, а с восторгом, явственно чувствуя, как приближается к этому свету, возносится с невозможной скоростью. И вместе с тем, она отчетливо ощущала свое тело – с влажной шеей и вспотевшими ладошками. Алька точно знала, что не спит, и потому это замирание с высоты – "А-ах!" – которое было не менее явным, можно было объяснить только тем, что ее тело поделилось надвое, и невидимая его часть уносится к синему свету.
Это ничуть не походило на обычный полет, какие все дети совершают во сне. Это вознесение было необыкновенным, и восторг был необыкновенным, такого Алька никогда больше не испытывала, и свет… "Что это?"
В какой-то миг она даже испугалась того, как ей было хорошо. Альке показалось, что она умирает, и потому так хорошо. Приподняв голову, она посмотрела на полуголого Митю, который, засыпая, всегда отпинывался от одеяла, как от злейшего врага. Потом потрогала свой лоб – он показался Альке уже не таким горячим. И вдруг затосковала: "Я не долетела… Он исчез".
Шальная мысль, из тех, что может прийти только ночью, разом овладела всем маленьким существом девочки: "А, может, получится еще раз?" Она откинулась на подушку и закрыла глаза. Знакомая синяя точка приветливо вспыхнула – "Где? В небе? Во мне?" – до сих пор пыталась понять Аля. Тогда она опять почувствовала, что возносится…
А потом вдруг оказалась на дереве, куда мечтала забраться с начала лета, но побаивалась. Оно было таким высоким, что уже этим выделялось даже среди рослых сибирских деревьев, и не могло принадлежать ни к одному классу. Альке всегда казалось, что растениям, таким одновременно нежным и выносливым, должно быть обидно, что их так скучно, как в школе, делят на классы. Дерево, на котором она оказалась, какой-нибудь ученый тоже в два счета определил бы в класс, но Алька и сейчас не пыталась узнать его название. Оно было просто Деревом…
С тех пор синий свет каждый раз доставлял ее в то место Земли (или не Земли), о котором она только что думала (или пыталась вообразить). Эти странные путешествия давались ей так легко и были так увлекательны, что Алька посчитала несправедливым пользоваться этим подарком ("Чьим?") в одиночку. И тогда она просто попросила разрешения, чтобы Стася с Митей тоже немножко полетали…
Позднее Аля начала использовать свои картины. Она ставила перед ними холст, и они погружались в его невидимую глазом глубину, проваливались и не находили сил выбраться наружу, пока Алька сама их не вытаскивала. После таких "чудес" Митя не раз думал, что вопреки известной мудрости, он сам бесконечно долго может смотреть только на лицо Стаси и Алькины картины. И в том, и в другом случае
он чувствовал себя счастливым.Сейчас он ощущал спиной, как приятно покалывают сухие травинки, которых почему-то всегда полно, хоть в начале лета, хоть в конце, как среди молодых людей всегда живут старики. В одну ладонь забрался гладкий подорожник, и его доверчивое прикосновение растрогало Митю. С другой стороны, к нему прильнул репейник, и, хотя Митя не забывал, что ничего не может унести с собой из этого мира, у него промелькнула мысль, что перепончатая головка репья непременно прицепится к рубашке.
"Все эти места, которые я рисую, они на самом деле существуют, – уверяла Алька. – Не выдумала же я их! Может, они находятся где-то в другом мире, я не знаю. И как нашла туда лазейку, тоже не знаю… Она сама нашла меня. А я сумела вас провести. Но ты не спрашивай – как? И почему именно я? Этого я и сама не знаю…"
Он и не спрашивал. Мите было вполне достаточно того, что Алька давала ему возможность испытать такой восторг, какого ему не доставляло больше ничто.
Не совершив усилия, Митя поднялся и проследил взглядом, куда тянется заскорузлая рука дороги. В ее изгибах застыло сомнение, будто она звала с собой, но не слишком настойчиво, потому что и сама не представляла, куда выведет.
Уже собравшись шагнуть к нарисованному сестрой горизонту, Митя вдруг замер, пораженный мыслью, которая была так очевидна, что невозможно было понять, почему до сих пор она не приходила ему в голову. Он подумал: "Ведь каждый раз Алька уводит за собой нас обоих, почему же я всегда оказываюсь тут, внутри, один? А они обе? Они вместе? Почему я никогда об этом не спрашивал?"
В ту же секунду Митя обнаружил, что опять оказался в мастерской и, хотя еще ни о чем не заговаривал вслух, неожиданно услышал ответ на свой недодуманный вопрос:
– Ох, Алька, спасибо! Я только с тобой и бываю счастлива!
Он быстро взглянул на сидевшую с ним рядом Стасю и с горечью отметил, что на него она никогда так не смотрела, как сейчас на Альку. Ему хотелось спросить, что увидела там она? Что сделало ее счастливой? Или их обеих? Но Митя не мог отделаться от мысли, что их путешествия слишком интимны, чтобы говорить о них вслух. По крайней мере, никто из них никогда не делился впечатлениями, хотя Стася запросто могла с издевательским смехом поведать о каком-нибудь любовном приключении. Вернее, скорее сексуальном, потому что сама она не придавала им значения, и Митя приучил себя тоже не делать этого. В конце концов, и ему было о чем рассказать… Митя не делал этого только из опасения, что Стася расхохочется, услышав его историю, и ему потом не удастся забыть, как он показался ей смешным.
Скорее всего, Алька все знала о том, что переживали они оба, когда она творила чудеса и с ними, и с самим временем. Митя взглянул на часы: с той минуты, когда он пересел на диван, прошло полтора часа, а ему показалось – не больше пяти минут. Эти провалы уже не удивляли его, но объяснить их Митя по-прежнему не мог.
Не рассчитывая на помощь, он все же взглянул на сестру. Глаза у Альки сияли, как в те дни, когда она начинала новую работу. Тогда она и улыбалась по-другому, и смотрела иначе. Без работы она угасала, и тогда Митя еще более отчетливо, чем когда бы то ни было понимал, что готов гонять свое такси по городу целыми сутками и зарабатывать за двоих, лишь бы возродить это тихое сияние во взгляде сестры. Его достаточно болезненно задевало то, что Стася помогает ей больше, потому что и зарабатывает больше. Да и те картины, что Але удалось продать за эти годы, все до одной тоже были пристроены с помощью Стаси. Каждый раз Мите приходилось проглатывать это с трудом, но он ничего не мог поделать с тем, что предприимчивости был лишен начисто.
"Вокруг нее пруд пруди энергичных, заводных мужиков, – уныло думал он, впадая в душевный мазохизм. – Я против них просто слизень какой-то… Зачем я ей? Даже и пытаться не стоит…"
Напомнив себе об этом в очередной раз, Митя ушел на свой топчан, стоявший в углу мастерской с тех пор, как он перебрался к сестре. Ему все было недосуг соорудить себе более удобное лежбище, хотя в свободное время Митя ничем особенно не занимался. Если б спросили, как он проводит дни, Митя, пожалуй, и припомнить не смог бы: вроде бы, что-то читал, вроде бы, что-то смотрел…