Ветчина бедняков

— И он работает у тебя до сих пор?

— Нет. Исчез пару месяцев назад. Не знаю, что с ним сталось.

Она поднялась на ноги, аккуратно открыв дверь душевой кабины.

— А сигнализацию я включил! Донеслось из-за спины, — ты уж извини!

— Как включил?

— Случайно. Нажал не на ту кнопку. Хотел отключить снова, но тут дверь и открылась… Я и забыл от радости…

— Подожди… Значит, сейчас сюда приедет наряд милиции?

— наверняка!

— так что ты тут разлегся?!

Решетку на окне удалось снять с первого же захода: она была не закреплена, а просто прислонена к стене. У нее мелькнула мысль, что этим путем, очевидно, кто-то не раз убегал из приюта. Улица была пустынной. Спрыгнув на землю, понеслись изо всех сил. И чуть не были сбиты милицейской машиной, ехавшей почти им навстречу. Разглядев фары, он отпрыгнул в сторону, крепко схватив ее за руку. Падая на землю, больно ударилась спиной о какой-то забор, но даже не обратила внимания, а о будущем синяке — вообще не было времени думать! Она думала только о том, что машина наряда милиции проехала мимо, их не заметив… Она уже сбилась со счета считать, сколько раз за сегодняшнюю ночь им везло!

Было холодно, и на сельской дороге откуда-то взялась жидкая грязь. Жидкая зловонная жижа, в которую влезла по щиколотку. Туфли в мир застряли в чем-то вязком и мерзком, в горле возник предательский спазм. Пытаясь высвободиться, она сорвала с себя косынку, и, наверное, делать так было глупо (при чем тут косынка?). Ветер растрепал ее волосы. Прядь волос попала в глаза. Она выругалась — громко и грязно, и не успела почувствовать все облегчение, как он ее ударил. Просто размахнулся и ладонью ударил по лицу. Онемев. Она так и застыла — стоять в темноте, в жидкой грязи слепой сельской дороги, с перекошенным и уродливым (от непонимания или ужаса) ртом. Наверное, спустя минут пять или даже семь она простила бы ему точно так, как прощает большинство женщин, и даже нашла бы тысячу оправданий (ужас, растерянность, отравление газом и т. д.). Наверное, она даже почувствовала бы облегчение, и так бы и было, если б ее глаза не привыкли к темноте… А, привыкнув, высветили белую ткань его лица, которое вовсе не было растерянным или ослепленным ужасом. На его искаженном лице можно было прочитать только одно. Ненависть. И это было именно так.

— Идиотка, — его голос дрожал и звучал хрипло, и в этой хрипоте почему-то были страшные ноты… Они испугали ее намного больше, чем если бы он кричал.

— Неуклюжая, тупая, жалкая идиотка! Нелепое, ни к чему не пригодное существо. Ты не можешь пройти трех шагов до машины. Ты вообще ничего не можешь! Как же я жалею, что связался с тобой!

Это было так, как если бы с размаху он надавал ей пощечин. Но он не собирался бить ее во второй раз. Он опустил руки и смотрел на нее с такой ненавистью, что ей было страшно. И еще страшнее, что не могла понять-за что… За что он ее ненавидит? Эти вопросы были бы простыми и пришли бы к ней сразу — в простой ситуации. Но ночью на дроге все было не так. Она откинула волосы с лица. Окончательно остановилась, опустила руки. Сжала кулаки. Он прошел несколько шагов, потом вернулся…

— Ты идешь?!

Дальше все произошло, как в кошмарном сне. Ее рука метнулась вперед, опустилась ему на лицо, и костяшки пальцев окунулись во что-то теплое. У не были сильные, натренированные руки, привыкшие крепко держать вырывающегося и орущего малыша, которому нужно сделать укол. Но только не бить… На ее руке была кровь. В глазах помутилось. Страшно захотелось бежать, но она не сдвинулась с места. А потом услышала смех. Он смеялся — но не радостно и светло. Как смеются от легкости на душе. Он смеялся жестоко и зло, и от этого смеха было еще больней.

— Идиотка! Действительно, ни на что не способная идиотка! Тебя презирала собственная сестра, а твой муж был рад сбежать с последней шлюхой, только чтобы тебя не видеть. Не видеть ничтожество, способное видеть только смех. В тебе нет ничего женского, только неспособность приносить хоть какую-то пользу и соображать. Ты очень странная. Зачем ты сюда приехала? Тебе лучше уехать обратно домой! Я устал терпеть то. Что у тебя никогда ничего не выходит. Устал терпеть твою глупость и твои неудачи. Это удивительно, что у тебя вообще был муж. Ты законченная неудачница по своему характеру. Ты вообще не женщина. Женщина должна заниматься вязанием, вышивать какие-то дурацкие цветочки, печь пироги, воспитывать детей, возиться с собаками и, в самом крайнем случае, писать глупенькие дамские детективчики, пользуясь языком торговок с базара. Женские романчики про собачек и старушек, над которыми все смеются. Такие жалкие потуги на что-то должны тешить самолюбие мужчин. Вот что ценится в сегодняшней жизни! Только пошлость и хамство! А ты… ты стоишь передо мной так прямо, как будто не умеешь ломаться и гнуться. Но никому нет никакого дела до того, что у тебя на глазах кровь. Что ты плачешь кровью, и у тебя не осталось кожи. Кому нужна твоя окровавленная душа, израненная до последнего предела, и познающая этой болью смысл жизни. Такое не женское поведение может только раздражать! Ты ничего не добьешься, и сама это знаешь. Все это бессмысленно. Уходи. Уходи от меня подальше. Будет лучше, если ты уйдешь. Совсем.

И она пошла. Прямо вперед, не сказав ни единого слова. Просто ей нечего было сказать. Она шла вперед, не зная, куда идти, а в голове все плыл какой-то смутный, сумбурный образ. Разноцветная коробка из — под дорогого импортного печенья. Она шла и думала, что купить десять таких коробок, и Стасики сами понесут эти коробки из магазина, а их глаза станут точно такими, как у всех избалованных городских детей. Обязательно станут, потому, что они купит им не только печенье. Потом.

— Подожди! — он бежал, пытаясь ее нагнать, дыхание его сбилось, и ей вдруг показалось это смешно.

— Подожди! Мы должны спокойно вернуться вместе, отдохнуть, все обсудить. Я погорячился. Ну извини меня! Я не хотел тебя обидеть! Извини! Я отвезу тебя в город. Ты можешь остановиться, или нет?

Машина была там, где он ее оставил. Ровненько и тихо стояла неподвижной темной массой. Вокруг по — прежнему не было никого. Она обернулась: теперь он был какой-то растерянный, руки его тряслись… Но ей было его ни жаль. А потом…. Потом она сделала то. Что никак не могла объяснить. Позже она все пыталась понять, почему так сделала, но не могла. Это было. Как сон. Словно видение или галлюцинация. Она нагнулась и подняла с земли камень. Простой булыжник. Он даже весил немного. Потом размахнулась, и запустила булыжник прямо в машину, в стекло.

Взрыв был такой силы, что вылетели стекла в соседних домах. Все пространство вокруг наполнилось шумом и гарью. Тишину разорвал огонь. Друг на друга их отбросило ударной волной. Так они и пришли в себя, лежа крепко обнявшись, лицом в землю, так, будто любят друг друга. Вспышки пламени осветили его лицо. Оно было трогательным и жалким, как у ребенка. Там, где стояла его машина, догорал черный остов. Он вцепился в волосы и спрятал лицо в ладонях. 

Глава 32

Поселок Красново находился в 15 километрах от Южногорска. Это было самое настоящее село, в котором только недавно провели электричество, но не было ни канализации, ни воды. Воду брали в маленькой речке и в колодцах, которые были в каждом доме. Дома в селе были бревенчатые, кое-где сохранились соломенные крыши, а из жителей остались одни старики. Молодежь давно перебралась в города, поближе — в Южногорск и областной центр, и подальше — в столицу. В столицу перебралось очень много сельской молодежи. Собственно, именно такое село и стало столичным контингентом (потому, в свою очередь, столица и превратилась в село). В поселке Красново было много заброшенных, никому не нужных домов. Именно такой бревенчатый заброшенный дом возле реки они и заняли — с колодцем и запущенным огородом. Коренные жители приняли их радушно, документов не спрашивали и претензий не предъявляли. Он говорил о том, что в свой первый приезд в Красново одна шустрая бабка даже успела ему рассказать, что хозяева дома давно померли — муж спился и пьяный в речке утонул, а хозяйка уехала в город и там тоже умерла, от воспаления легких, ее обратно в село вернули и тут похоронили. В этот забытый Богом поселок он привез ее после бешенной гонки по ночным переулкам, когда сзади догорали останки машины, а впереди маячил ужас попасться на глаза тем, кто станет бежать на пожар. Они бежали долго, страшно (в конце концов ей стало казаться, что у нее лопнет сердце), время расплывалось в наконец перестало существовать. Они бежали до того момента, пока не упали в какой-то подворотне (снова — друг на друга) и, поддерживая ее, он сказал:

— ты спасла мне жизнь.

Теперь его лицо было совершенно другим. В нем было и восхищение, и стыд, и растерянность, и отчаяние, и радость, и неверие, и благодарность (почти благоговение), и все это одновременно.

— Ты спасла мне жизнь. Я оскорбил тебя, причинил боль, а ты спасла мне жизнь. Никогда этого не забуду. Прости меня за все, прости, прости. Теперь мы вместе, в одной цепи — по гроб жизни. Мы в неоплатном долгу перед тобой, и я его заплачу. Серьезно, я заплачу. Теперь я сделаю для тебя все, что угодно. Ты можешь в это поверить. Теперь ты во всем можешь рассчитывать на меня.