Ветвь оливы

— О нет… Другие мои люди останутся здесь и за всем присмотрят, им за это хорошо платят!

— Прекрасно! — воскликнул я, снова не скрывая облегчения. — Через пять минут мы выезжаем, возьмите только самое необходимое.

— Хорошо! Тогда все уже готово!..

— А что ты делаешь теперь? — озадаченно вопросил Фонтаж, машинально проверяя сбрую своего коня.

— Представления не имею, дорогой Этьен! На этот раз это не расчет, а всего лишь импровизация, — я рассмеялся почти счастливо.

— Или ты просто что-то от меня скрываешь! — вряд ли он был серьезен.

— Думай как хочешь! — кажется, впервые за последнюю пару дней у меня по-настоящему поднялось настроение. И сдается мне, не только у меня. Как же быстро надоедает это чертово благоразумие!

А когда через пять минут я увидел во внутреннем дворике готовую к дороге команду господина Шешона, то подумал, что он на удивление быстро умеет собираться, и еще обладает невероятным умением не брать с собой лишнего. Все же он мыслил более масштабно, нежели подручными средствами, большую часть которых мы и так уже упаковали в багаж, а все прочее было вложено в дело. Сопровождали его шестеро угрюмых, скрывающих волнение, всадников. Никаких женщин и детей, хотя по крайней мере первые, я знал, были в доме. Знакомый нам седоусый с аркебузой, остающийся на месте, похоже, не слишком горевал, или отлично скрывал свои чувства, как и те, что оставались с ним.

— Просто все заприте и сидите тихо, как раньше, — посоветовал я, не ради совета, а только ради моральной поддержки. — У хранителей вскоре появятся свои заботы, им будет совсем не до вас. А с обычными мародерами вы, кажется, справляться умеете.

Седоусый мгновение сохранял каменное молчание, а потом вдруг улыбнулся и кивнул, почти подмигнув. Может, тут и правда все будет хорошо. Даже в особенности потому, что хозяин оставляет дом — у кого-то в городе могли иметься с ним счеты, обычное дело. Я наклонился в седле:

— Если что, не слишком волнуйтесь за добро. Вряд ли это будет иметь значение. Лучше берегите людей.

— Знамо! — проворчал он ободряюще. — Удачи вам, сударь!

— И вам удачи!

Не знаю, в чем была причина такой сердечности, но она была искренней. Может оттого, что иногда на краю пропасти становится веселее — столько всего теряет всякое значение, и тот, кто это знает, способен это оценить. А доброе пожелание легче унести с собой в неведомое, чем все вещи мира.

Мы выехали под звезды целым отрядом, в полном молчании, но с гулко разносящимся по пустынным ночным улицам красноречивым стуком копыт. Небо уже начинало потихоньку бледнеть, или просто глаза привыкали ко тьме, а из-за проплывающего облака выбралась половинка луны и черные шпили вздымались над нами как смыкающиеся когти.

Что они сомкнулись, мы почувствовали скоро и внезапно. Чуть поодаль от дома, так что мы не натолкнулись на них сразу при первых же шагах, плотным кольцом столпилось, поджидая нас в ночном безмолвном бдении, множество людей.

— Боже, Иисусе сладчайший!.. — свистящим шепотом пробормотал господин Шешон, и это был единственный звук в ночи, похожий на живой голос.

Люди в кольце просто стояли и во все глаза смотрели на нас, неотступно и будто не мигая, только тихий негромкий шелест катился над ними по кругу, как журчанье воды.

Впрочем, на самом деле — я отчего-то не почувствовал, что «когти сомкнулись». Может, мои чувства просто запаздывали. Я не ждал подобного эффекта, но ничего фатально угрожающего в нем не ощущал. Только время будто замерло, чтобы спокойно в нем осмотреться и подумать. Хранители. Много хранителей. Гораздо больше, чем их было в молельном доме, в разы, чтобы оцепить весь квартал. Не проявляющие никакой враждебности. Просто ждущие. Жадно ловящие каждое движение и слово. Пустыня, готовая принять дождь.

И значит, если они здесь, не нужно ни откладывать планы, ни ждать времени обычной проповеди. Они готовы услышать все сейчас. Разве это не кстати? Правда, под рукой не было никакого лампадного масла, если только они не захватили его с собой. Но это вряд ли. На этот раз придется быть осторожней и убедительней, оперировать лишь теми установками, что у них уже есть и готовностью принять новые, если они будут соответствовать старым, а раз они пришли и ждали, значит — уже соответствовали…

Так надо ли добавлять что-то существенное?

— Хранители, дети мои! — радостно воскликнул я. — Я счастлив, что вы пришли приветствовать меня и охранять мой покой! Меня призывают дела, безотлагательные и еще непостижимые для этого мира, и я вынужден оставить вас здесь в опасности. Но ненадолго! Вы должны верить и ждать! Нести мир и служить миру! Оставьте пока тех, что не с вами, не обращайте их, ждите. Они придут сами, рано или поздно. Это случится. Проявляйте к ним сочувствие и не обижайте. Но… — Хранителям, как бы много их сейчас не было, тоже требовалась защита, если они перестанут защищаться, во всем городе начнется такое, что позавидовал бы и Гамельнец с компанией. — Отвечайте миром на мир, добром на добро, будьте терпимы, но не допускайте открытой вражды, не допускайте кровавых преступлений и беспорядков. Тот, кто нарушит заповедь «не убий», может быть обращен. Это разрешается. Остальные пусть придут, когда будут готовы. Вас много, вы все братья! Храните мир, для себя и для других, ради Царства вечного счастья, справедливости и процветания! — За своей спиной я слышал сдавленные потрясенные вздохи, но не обращал внимания. Ради собственной безопасности непредвиденные попутчики будут вести себя благоразумно, какая бы жуть им сейчас не мерещилась и что бы ужасное они ни услышали в моих словах. — А теперь расступитесь, можете проводить нас до ворот и раскрыть их перед нами! — Господин Шешон только жалобно пискнул, кто-то из его сопровождающих громко сопел от волнения. — А затем — берегите этот город и ждите нашего возвращения!

Я сделал указующий жест вперед, показывая, где именно им следует расступиться, и очень дисциплинированно, не толкаясь, хранители в этом месте разошлись назад и в стороны, образов аккуратный разрыв в «живой изгороди», его края, изогнувшись, выстроились вдоль дороги.

— Ну же, — негромко подбодрил наших спутников Фонтаж, — вот вам проход через Красное море!

— И что же, каждый так может? — жадно прошептал Шешон.

— Нет, — сухо и коротко обронил Фонтаж.

Диковинной бредовой процессией мы рассекали ночь, торжественно двигаясь к воротам, за нами стелился длинный благоговейно-молчаливый человеческий шлейф. Молчали все, и мы, и хранители, и оторопело-притаившийся город, который мы оставляли в шатком равновесии.

У самых ворот нас ждал еще один небольшой отряд. Проявивший поначалу признаки тревоги, тут же сменившиеся узнаванием и успокоением. Прошелестела еще одна волна тихого журчания, и ворота открыли прежде, чем был отдан непосредственный приказ. Вышедший из караульного помещения хранитель застыл совсем рядом, почти на дороге, зачарованно, восхищенно окаменевший. Я бросил на него рассеянный взгляд, убедившись, что он стоит недостаточно близко, чтобы кто-то на него наткнулся, другой и вдруг остановил коня, приглядевшись получше.

— Сержант Оноре Дюпре?..

— Да, монсеньор! — откликнулся он звонко, бесстрастно и четко как болванчик.

Последний раз я видел его в «Пулярке», где он опознал убитого Моревеля, и откуда тогда так быстро испарился Жиро, ехавший теперь с нами в одной команде. Я невольно начал с беспокойством пристальней вглядываться в других хранителей поблизости. Беспокойство было вызвано предчувствием — ассоциацией, смутным, еще неотчетливым узнаванием не только Дюпре. Вот эта фигура, прямо за ним — слишком знакомо грузная. Тоже из «Пулярки» — да еще как из «Пулярки»! Ее бедный хозяин мэтр Гастон — в кирасе и в блестящей каске, сползающей ему на лоб. Неподалеку женщина, высокая, крепкая, в чьей-то чужой плотной куртке с металлическими бляхами, с алебардой в руке и застывшим, но сияющим взором. Вылитая валькирия — дочь Гастона Дениза. Вся эта безликая масса вокруг стала слишком быстро обретать лица… Еще один щуплый хранитель рядом — муж Денизы.