Ветвь оливы

Я только приподнял бровь: «Ты так полагаешь?»

— Я сам бы так сделал на твоем месте, — улыбнулся он.

— Собственно говоря, ты и сделал, — я намекающе кивнул в его сторону. — И даже лучше. Ты ведь подготовился заранее. Генетическая копия.

— Скрывать бессмысленно, — его улыбка стала по-настоящему довольной, почти счастливой — ведь я оценил его работу — и ловкость, и догадливость. А мало кто мог здесь хоть сколько-то оценить его достижения. — И кто сказал, что я не в своем праве?

— «Тварь ли ты дрожащая, или право имеешь?» Неужели вопрос стоял так остро?

Клинор нахмурился, сдерживая естественно всколыхнувшийся гнев.

— Конечно, ты меня не одобряешь…

— Это было бы затруднительно с моей стороны, ты не находишь?

— Именно поэтому я хочу объяснить свои действия.

— И я жду этого, иначе меня бы здесь не было, — заверил я.

Он вздохнул с некоторым облегчением.

— Что же, говоря откровенно, я ждал, что вы здесь появитесь. Я рассчитал возможность вашего здесь появления. Я послал вам предупреждение, чтобы вы смогли вовремя ко мне присоединиться. Конечно, вы могли и не найти способ. Но это бы уже многое говорило о ваших способностях и о том, что если они недостаточны, то так тому и быть… — он замолчал, с намеком на ожидание возражений, искоса поглядывая на меня. Я только откинулся на спинку наспех сколоченного стула, оказавшегося для этого достаточно прочным и, глядя на врущего без зазрения совести Клинора, молча улыбался. Может, я и не был тем, кем он меня считал или только называл, но я знал отца достаточно хорошо, чтобы в какой-то мере успешно перенять его манеру и сыграть роль. Хотя, что там говорить о манере? О нас нередко говорили, что мы ведем себя одинаково. И сейчас, когда Линн выглядел человеком моего же возраста, это было тем более нетрудно. Я сам чувствовал, как мое отношение к нему меняется из моего обычного в то, модель которого обрисовал он сам. И переходит в него совершенно естественно.

— Ты мне не веришь? — это прозвучало разочарованно.

— Нет, конечно. То, что мы здесь возможны — всего лишь известный «эффект кристаллической решетки» — во многих смежных измерениях возможны некие личности, подобные нам, в более или менее схожих комбинациях. Это никакая не мистика. Просто определенный «физический след» в вероятностях. И «во многих», не значит — во всех. Но раз ты желал причинить побольше разрушений, тебе нужен был мир, как можно более похожий на наше собственное прошлое. Чем менее он был бы похожим, тем меньший эффект оказали бы твои действия. Ведь ты не просто ушел в «новый мир» — ты пожелал разрушить «старый», сознательно. И нет ничего удивительного в том, что, по прошествии времени, в одиночестве, в полной интеллектуальной изоляции, ты начал скучать и потому, в какой-то мере, действительно нам рад. Мы ведь и правда давно не виделись. Для тебя. Признаться, я еще соскучиться не успел.

Он проглотил это оскорбление.

— Мэллор, — снова сказал он, чуть кивнув, с усмешкой, самому себе. — Опять интеллектуальная дуэль? Как мне этого не хватало. Но ты напрасно так циничен и напрасно думаешь, что знаешь все на свете и все на свете просто как дважды два. При всей твоей разумности, ты плохо различаешь чужие душевные порывы.

— Должно быть, раз я не понял тебя раньше. Но может быть, теперь я понимаю тебя слишком хорошо?

— Ты же знаешь, что это не так! — он почти убедительно разыграл оскорбленную недоверием невинность.

— Какая разница, что ты говоришь? Имеют значение только факты.

— Удивительно, — рассмеялся он. — Времена меняются, но только не мы!

— Времена меняются, — согласился я равнодушно. — И может быть ты, наконец, объяснишь, зачем?

— Объясню, — кивнул он с готовностью. И на его лице внезапно появилось отрешенно-жесткое выражение, которого прежде не было. Прежде — во время этого разговора. А в другом мире, на постаревшей копии этого лица… вернее, на его оригинале, оно появлялось нередко. — Я скажу тебе, что мне надоела бессмыслица нашего существования.

— Вот как?

— Именно так! — ответил он раздраженно. — Вся наша жизнь была бессмыслицей. Все, что мы делали. А что мы делали? Что-то очень важное? Мы только удовлетворяли свое праздное любопытство. И ничего больше. По-твоему, это все что мы могли и должны были делать? Все, что мы могли дать миру взамен за все, что у нас было? Наши жизни, способности, возможности?! За то, кем мы были! За то, что мы могли! — он с силой ударил ладонью по столу, затем, дрожа, перевел дух и снова взял себя в руки.

— Что же, по-твоему, мы должны были дать миру?

— А как по-твоему? — спросил он резко. — У нас была возможность изменить мир к лучшему. Разве не так? А мы ничего не делали. Ни-че-го! Из страха, из лени? Из равнодушия? Может быть, из отчаяния? Из-за того, что не видели смысла даже в этом? Но это не так. Смысл есть! Разве наши убеждения ничего не стоят? Разве то, что мы, люди, со временем становимся лучше и сильнее, не значит, что мы должны делиться тем, что мы есть, и нести свет туда, где его нет? Если мы этого не делаем, то мы не выполняем важной миссии, которую мы можем, а значит, должны выполнять. Это эволюция! Пусть нелинейная. Она не обязана быть линейной, мир так устроен, он не двумерен, и даже не трехмерен! Он развивается постоянно, и не только в одном направлении!

— Верно, — сказал я.

— Ты согласен?.. — он встрепенулся, будто почувствовал, что его удочка дернулась.

— Не в одном направлении. Помимо эволюции, есть еще и деградация.

— Это слишком узкий взгляд! — запротестовал он.

— Скорее, не пристрастный, — возразил я.

— Мир развивается слишком медленно. Но мы! Можем все изменить!

— Все и так меняется постоянно. И остается неизменным, — сказал я. — Все, с какой точки зрения смотреть.

— Это пустая философия, — отмахнулся он.

— Она не хуже пустого энтузиазма. Который ничего не меняет.

— Ничего не меняет? — казалось, он на мгновение онемел от изумления. Как же это его энтузиазм «ничего не менял»? — Тогда почему вы здесь? Какая разница, что происходит, если нет никакого смысла и ничего не изменилось?

Хороший вопрос.

— А что меняется принципиально оттого, что ты стираешь из истории множество жизней, не поддающееся исчислению? Это делается постоянно, во все времена, естественным и неестественным образом, меняются только средства. И конечно, каждый при этом стремится к лучшему. Вот только, к какому лучшему? Их бесконечное множество и все такие субъективные… Ты уверен, что твоя цель действительно оправдывает твои средства?

Он засмеялся.

— Это всего лишь громкие слова, и такие банальные — стирание из истории, как ты выразился, не может быть приравнено к убийству. Это только изменение возможностей — превращение потенциально возможного в другую форму.

— И ты уверен, что знаешь, какую форму ему нужно придать? Ограничивая множество возможностей, которые могли бы существовать? Направляя развитие по одному жесткому руслу? Даже это — не может полностью уничтожить все существующие и уже «существовавшие» возможности. Но это ограничивает их вероятность, забирает энергию, они превращаются в бледные тени, в химеры, в абстракции. То же самое делают и убийства. Только грубо и беспорядочно.

— Ну а я делаю это упорядоченно, — усмехнулся он. — И в этом моя сила. Ты прекрасно знаешь, что все дело именно в порядке. И кроме того — то, что делаю я, сделает убийства практически невозможными. Преступлений больше не будет! Когда еще такое было?! Этот мир будет упорядочен, он будет прекрасен, он будет процветать, а когда-нибудь кто-нибудь вернется снова в прошлое и снова все изменит! Снова к лучшему — у этого мира не будет других возможностей! Пойдет цепная реакция! И однажды!.. Кто-то все изменит к лучшему с самого-самого начала! Только представь себе! Представь на мгновение!..