Via Baltica (сборник)
Шрифт:
Как же, остались! Его-то мы с режиссером и обнаружили в дебрях за чудесным Кайренским источником. Та же самая Передвижная Rontgenовская установка. Ничего, что один скелет, – именно это и потрясает современного человека; еще его трогают ужасы, взрывы, насилие, открытые переломы, простреленные черепа, чмоканье мин – все остальное серая повседневность и глупая беллетристика! Если быть точным, скелет «Икаруса» обнаружил я, а режиссер обомлел, восхитился, почувствовал импульс и разохотился делать фильм! Разохотился не на шутку, а поскольку он был довольно известен, мог бы и деньги на постановку добыть. Он почему-то вспомнил железнодорожный мост под Лидувенай – самый длинный во всей Литве! – и стал выдумывать сцены одну за другой. Действие почему-то происходило именно в Лидувенай, он, видно, родом оттуда. Обычно скупой на слова, он говорил без умолку, и слова эти были верны: хватит уже натужных и мутных литовских клише. Это проклятое самокопание! Эх, динамика требуется, динамика! Быстро узнай, есть ли еще такие автобусы! Хотя бы один остался?
Он и подбил меня – не написать сценарий, а вспомнить эту историю давней любви и болезни; она выплыла без всяких усилий, сама собой, как месяц из тумана или рыбацкая лодка из заводи: ближе, ближе, а потом так медленно мимо, а я все сижу в зеленой осоке на берегу и наблюдаю, как странно движутся люди в том прошлом, происходят какие-то незначительные события, падают в реку желтые листья и щепки былых времен, оседает
Тот режиссер, если упрется, не оставит в покое. Все звонит и сурово спрашивает: «Ну? Уже начал?» «Что?» – отвечаю я, позабыв про ржавый драндулет. «Сценарий!» – напоминает он и опять пропадает на месяц. Болтается с театром по свету – ив Израиле был, и в Португалии. Из Израиля привез мне гостинцы – бутылку итальянского вина и компактный диск Леонарда Коэна, – а у меня тогда и плеера не было. Теперь уже есть, я слушаю диск и благодарю Мантойфеля, известного специалиста по части кишок. Еще я узнал, что этот Cohen родом из Каунаса, – вдвойне приятно. А в прошлом году – я уже рассказывал? – мы с Мантойфелем случайно столкнулись во Франкфурте. Он тогда и про Эльзу спросил, а что я ему отвечу? Ничего утешительного про Эльзу – вечно болеет, пить начала, я ее сам лет десять не видел, хотя живем в одном городе, сам знаешь, Роберт, как бывает. Жаль, пробурчал Мантойфель, очень жаль, тут же глянул на циферблат и бросился к своему терминалу – он еще выглядел молодо и спортивно.
Знаешь, сказал как-то раз режиссер, ты перво-наперво сочини заявку, сумеешь? Без всяких пассажей – сухо и сжато! Это будет первый этап. А потом поглядим. Почему-то я вспомнил всех литовских писателей-сценаристов, которые в те еще времена сотрудничали с кино: они либо сходили с ума, либо до скончания дней судились с директорами и режиссерами, словом, со студией. Лишь единицы умели попасть в унисон с кинодеятелями или, чуть-чуть поработав, расстаться по-доброму и навсегда. Все спешили за длинным рублем, но по дороге их распинали, рвали на части, клали на печально известное прокрустово ложе – и счастлив был тот, кому вообще удавалось выжить. Конечно, попадаются исключения, но всем известно, что они подтверждают. Правда, были уже не те времена, но принципы сохранились – и каждый знал свой шесток… Все-таки заявку я написал. Даже дал волю фантазии. Хотя – какая может быть воля на нескольких машинописных листках? Не до жиру. Хорошо, сказал режиссер, очень даже прекрасно. А ведь знал: если случится чудо и он запустит картину про Передвижные Rontgenовские установки, от заявки ничего не останется, ну разве название, мост в Лидувенай и тот допотопный автобус. Все, хватит. Вот она, эта заявка, – подам такую, какая вышла. Пусть так и закончится эта история, удаляющая мое клочковатое прошлое. История болезни и любви.
Еще недавно всю Литву каждый год посещал автобус. В поисках пораженных, запятнанных человеческих легких, этот автобус Rontgenа (в 60-е и 70-е годы), а может, и позже, заезжал в самые укромные городки. И любой человек волей-неволей должен был просветить свои легкие, а иногда и душу. Это такая метафора, кому надо – поймут. Этот автобус – настоящий дом на колесах. Автономный, мало зависимый от других. Автобус Rontgenа можно сравнить с вагончиками-бытовками на строительстве, целине, торфяных разработках и прочих объектах. В нем, помимо необходимой медицинской аппаратуры, обычно имелись особые откидные койки для персонала, кухонька, лаборатория и т. д. Тут были свои принципы существования, методы и секреты. Наконец, обширная картотека. Сегодня таких автобусов уже не увидишь. Длинный и заграничный был этот автобус. Вроде венгерский. «Икарус». Тихоходный такой, не пассажирский. Кое-где, говорят, люди таких автобусов ждали с большим нетерпением. Все же событие! Какая-то перемена. Хоть небольшое разнообразие: прекращались работы, уроки. Ты мог просветить свои легкие и убедиться: здоров, еще попыхтишь. А сосед понимал: легкие-то в порядке, а вот душа с червоточиной. Черной, плотной. Но шансы пока еще есть. За работу, товарищи.
Такой вот автобус, к примеру, в 1959-м (или в 1962-м?) отправляется в Лидувенай. Тут же и знаменитый Лидувенский мост над поймой Дубисы [43] . Воинский эшелон летит по нему в Советск [44] . Из-под моста выезжает автобус, и пьяные дембеля швыряют в него бутылки. Не страшно – автобус выдерживал и не такое!
В Лидувенай автобус стоит три дня. Стоит во дворе местной больницы (или школы) под старыми кленами. Легкие (или души?) проверяют у чиновников, членов партии, простых колхозников, верующих и атеистов, зажиточных и нуждающихся – у всех. Таково указание свыше. Легкие просвечивает рентгенолог, а душами занимается фельдшер (он же водитель). В фельдшера влюбляется выпускница, которая очень старается говорить правильно (не по-здешнему), за это все ее дразнят. Такая некрасивая школьница с незаметными грудками и острыми скулами. Когда-то ее сотворил служивый из ближнего гарнизона – красавец-татарин, а может, удмурт, неважно. Живет она с матерью. Этот фельдшер ведет себя по-моряцки, в каждом «порту» заводит любовницу. Женщины вьются вокруг него, как мухи над медом. Или осы, шмели, шершни – словом, как насекомые. Насекомые и мотыльки. Так вот. «Виноват я, что ли, когда они сами!» – смеется он. И в целом он прав, этот фельдшер, по имени Эрвин, – наверное, после войны из Пруссии перебежал с родителями. А может, и сам по себе – чего не вытворишь с голоду! Но она-то совсем ребенок! А Эйсвина (имя ей подобрали по календарю) умудрилась уже несколько раз побывать на просвечивании, лишь бы увидеть Эрвина. Пылает с досады, когда фельдшер-водитель идет с другой, совершеннолетней и полнотелой. Эйсвина пишет Эрвину письма, сует их ему в пиджак, оставляет на приборном щитке. Наконец, расхрабрившись, сама стучится в автобус ночью. Эрвин, ну что ж, открывает, зовет ее внутрь. Они беседуют, потом умолкают. И тогда говорит Эйсвина: «Сделай из меня женщину. Все лезут под юбку, а когда не даю – языки распускают. Я не хочу их. Мне надо, чтобы чужой. Ты чужой. Я все равно отсюда уеду и никогда не вернусь.». Эрвин не выспался, он усталый и в меру пьяный. Нет, говорит он, зачем это мне. Еще не хватало! Ты разденься. Будем тебя просвечивать. Ты ведь не проверялась еще? Эйсвина раздевается, становится за экран. Эрвин смотрит и сообщает: ты совершенно здорова! Давно не видел таких замечательных легких! Не куришь? Не кашляешь? Вот и прекрасно. Увези ты меня отсюда, просит Эйсвина, куда захочешь, туда и вези. Или так: увези и брось – в городе или в поле. Где хочешь. Эрвин смеется: ну-ка домой, домой!
Наутро автобус уже готовится уезжать. В другой такой же поселок, а может, в свой городской гараж. Эйсвина приходит с фанерным коричневым чемоданчиком, прячет его в кустах. На пустом дворе о чем-то толкует с Эрвином.
А городок шушукается: была, люди видели, как прибегала ночью! Мораль и атмосфера тех лет. Моральный кодекс строителя коммунизма на фанерном щите в школьном (больничном) дворе. Девушке больше нет места в родном городке – ее заметили возле автобуса ночью. Но и в автобусе нет ей места. Эрвин и рентгенолог пытаются ее успокоить. Появляется мать Эйсвины и на глазах у всех любопытных плюет ей в лицо: сгинь, потаскуха! Эйсвина берет чемодан и уходит. Она чувствует, в какую сторону повернет машина, и становится на перекрестке. Люди неторопливо идут за ней. Эйсвина на глазах у всех раздевается. До пояса. Словно хочет еще один раз подвергнуться действию незримых лучей Rontgenа. Стоит полуголая посреди дороги. Автобус сигналит и тормозит. Люди подходят ближе, медленно обступают. Без слова, без звука, как полусонный паводок. Из автобуса выбирается доктор, следом Эрвин. Просят по-доброму, после хватают за руки. Даже толкают – Эйсвина падает. Поднимается и встает перед капотом автобуса. Начинает накрапывать. Не двигается толпа, стоит полуголая девушка. Стоит и упрямо смотрит перед собой. Трагикомедия, возмущается доктор. Эрвин испуганно шевелит губами – знает, что люди могут в сердцах растерзать его. Руки его дрожат. Но он лезет в автобус, выносит резиновую со свинцом (антирентгеновскую) накидку и покрывает девушке плечи. И говорит: отойди по-хорошему, хватит уже! Эйсвина как будто не слышит. Вспышка молнии – и на мгновение озаряется узкая грудная клетка Эйсвины. Только мгновение, но можно заметить на ней пятно. Автобус маневрирует – рулит на обочину, едет по лугу и, одолев лишь несколько метров (можно и больше), застревает в раскисшей земле. Ревет мотор, с визгом прокручиваются колеса. Ни с места. Тогда Эйсвина поворачивается и идет назад. И только теперь она видит толпу. Останавливается: против нее весь город! Атеисты, кликуши, учителя, коммунисты. Аптекарь, лесник, почтальон, главный врач, даже ксендз. Дети и старики. Однокашники и матери с младенцами на руках. Все. Стоят и смотрят. И у каждого на лице – свое. Радуга всевозможных чувств. Вечная городская толпа. Одна половина готова ее закидать камнями, другая – носить на руках и объявить святой. Прав этот доктор: трагикомедия, хотя никто не плачет и не хохочет. И вдруг нежданно пробивается солнце – весной погода часто меняется. И у всех вдруг видны не только грудные клетки – скелеты. Видно, как бьются сердца, как раздуваются легкие. У одних от солнца они опадают, у других разрастаются, ширятся. Пока солнце не закрывает небольшая черная тучка – и снова все становятся одинаково серыми. Тогда из школы с учебным скелетом в руках выбегают мальчишки. Кости дрожат, сотрясаются. Школьники ставят скелет посреди дороги напротив Эйсвины. И хохочут. Вдалеке ревет и, пыхтит автобус. И погружается все глубже и глубже. Уже в земле полуоси. Уже обода под землей. Черт возьми, что за волчья яма? Но люди не обращают на автобус никакого внимания. Смотрят на фальшивый скелет и на Эйсвину. Она накидывает на костяк резиновый фартук и уходит к автобусу. А там и окон уже не видно – все под землей. Но она успевает еще запрыгнуть в открытый люк – оттуда появляется мужская рука и втаскивает ее внутрь. Через мгновение автобуса уже нет. Толпа ахает. Все тут же расходятся и об Автобусе не говорят. Больше ни разу не говорят. Ни слова. Автобус – автобус Rontgenа – для этого городка превращен в табу. Через какое-то время приезжает комиссия. Копают, работают. Появляются экскаваторы. Но Автобуса в этом месте нет. Провалился сквозь землю!
Или не так. Никаких костей и муляжей. Очная ставка толпы и девушки. Она пробирается сквозь толпу – полуголая, вся в дожде. И каждый, мимо кого Эйсвина проходит, опускает глаза. Она оборачивается и видит повозку. Возница сидит к нам спиной. Ни слова не говоря, Эйсвина бросает в телегу свой чемоданчик и садится с ним рядом. Повозка медленно удаляется. Может, в другой городок, может, в иные миры – не так уж и важно.
Или иначе. Автобус благополучно выбирается из канавы и рыча уезжает. И возвращается: в больнице оставлена картотека! Эрвин бежит за ней, но какой-то пацан подставляет ножку, и тот падает носом в грязь. Толпа накрывает его как лавина. Отрезают его рыжеволосую голову. Бросают Эйсвине в подол. Кто-то велит ей ходить с этой отрезанной головой из деревни в деревню, из города в город и рассказывать, как все случилось. Подобно Юдифи! – курлычет ксендз, подобно Юдифи! И она несет эту кровавую голову по Литве. И шепчет ей голова: «Видишь, как все обернулось, видишь! Но так даже лучше. Наконец-то и я обрела покой. Как же мне все надоело, как надоело! Теперь вот и ты свободна. Можешь идти куда хочешь. Никто тебе не помешает, никто не обидит. Эйсвина, ты хорошо все сделала», – шепчет ей голова. Но тот человек был слеп и только при промельке солнца на миг обрел зрение. Все думали, что голову отрезал один из них. Может, аптекарь, может, какой лесоруб лесов тут немерено. «Со мной ты не пропадешь», – говорит голова. И Эйсвина идет и несет эту голову.
Какого-то потайного смысла здесь не стоит искать, он весь на поверхности. Значит, и эта версия не годится. Дойдя до сцены на перекрестке, следует все забыть и работать мозгами заново. Может, что-нибудь посоветуют сами жители Лидувенай. Осветители, техники? Один режиссер мне рассказывал, что они иногда дают поразительные советы. Еще бы! Столько тереться среди гениальных актеров и постановщиков. Можно спросить и у тех, кто еще помнит тогдашние правила, традиции, предрассудки. Ведь в ту пору деревня была совершенно другая! К чему тогда цирк с отрезанной головой? Люди сами подскажут, как бы они себя повели. Надо лишь помнить, что та Эйсвина была не простая девушка, раз ночью пришла в автобус и с такими делами. Во все времена встречаются непокорные, иномыслящие. Их называют по-всякому – чокнутыми, дурачками и даже хуже. Может, во всем виноват военный татарин или удмурт – и дело тут в посторонней крови? Навряд ли. Хорошо бы спросить у самой Эйсвины, но где ты ее найдешь. Разве что возле останков Передвижной Rontgenовской установки? Автобус в точности тот же, копия провалившегося сквозь землю. Я уверен: его посещают души погибших чахоточных. Таким мог быть этот фильм про автобус. Но я бы его ни за что не ставил (будь я режиссером). Даже если бы все случилось на самом деле. В том числе и отрезанная голова. Одно несомненно: автобус точно из тех времен, которые я попытался реанимировать в этой истории любви и болезни. Спросите Эйсвину, она подтвердит. Да и другие должны все неплохо помнить.
Даугай-Жверинас,
июль-декабрь 1997 года.
Рассказы
Баронесса Джина
Когда я, потратив два года на советские ВВС, вернулся из армии, Джина еще не была никакой баронессой. И Джиной она не была, потому что в городе тогда еще не работали австрияки.
Я вернулся среди недели, погода стояла мерзостная. Пошел в ресторан, пригласил будущую баронессу на танец, и, покружив, спросил:
– Как поживаешь, Зин?
Она вспыхнула, обозлилась – соображаешь, о чем говоришь: дерьмо, а не жизнь! Вот и теперь, жаловалась она, переться в ночную смену! А жить-то когда? Да уж, действительно, из ресторана в ночную смену – врагу бы не пожелал.
Она крепко прижалась ко мне, а Джинину грудь я помнил еще со школьной скамьи – большая, пухлая и, как мне тогда казалось, для некоторых доступная. Только не для меня. Но теперь я был после армии, терся два года в чисто мужской обстановке. Это кое о чем говорит, а? Особенно если учесть, что без малого год в наших казармах буянила гонорея, проще сказать: триппер. Джина тут ни при чем, слава богу!