Вид с холма (сборник)

Он туго завязал веревку на шее жеребенка, шлепнул его по заду.

— Пошли, чертенок! А вам спасибо!

Багровый от натуги, он рванул за собой жеребенка, но тот онемел от страха и не двинулся с места.

— Знает, что накажут, вот и упирается, — сказал мальчишка.

— Давай его попробуем затолкнуть в машину, — предложил я мужчине.

Подогнав «Запорожец», я откинул сиденье, и мы с помощью мальчишки запихнули жеребенка в мой драндулет. Он занял все пространство — головой упирался в боковое стекло, хвост свисал на баранку. Он оказался достаточно тяжелым, машина сразу осела, а когда мы с мужчиной втиснулись на сиденье и я, въехав на шоссе, развернулся, «Запорожец» сильно завалило набок.

— Ну, сволочи, дачники! — все раздувал в себе гнев мужчина.

— Закури, успокойся, — я протянул сигареты. — Ведь все обошлось. Как он оказался на шоссе?

— Да ребята конфетами заманили. Приучили его к конфетам, он и отошел от кобылы. Несмышленыш еще… А на дороге, видать, машин напугался и понесся. Я за ним, машу руками, показываю туда-сюда, ни один гад не остановился… Морды им бить надо!.. Не-ет, тут нужна новая война… Я-то воевал, знаю, какие были тогда люди. Последним сухарем делились. А сейчас одни хапуги. Только под себя гребут, до других им нет дела…

Мы подъехали к деревне, и в нескольких метрах от шоссе я увидел привязанную к колу белую кобылицу. Вытянув шею, она нервно озиралась и тревожно ржала. Заслышав мать, мой четвероногий пассажир тоже подал голос, стал биться, пытаясь выскочить наружу. Я затормозил, открыл дверь, и жеребенок, не дожидаясь, пока я откину сиденье, выпрыгнул из машины, подбежал к матери и уткнулся в ее живот.

— Сосунок еще, — уже более спокойно прохрипел мужчина и облегченно вздохнул: — Ну, спасибо тебе, выручил, — и добавил с учтивой благодарностью и деревенской простотой: — Может, это, молочка холодного попьешь?

— В другой раз. Я теперь здесь частенько буду проезжать. Как-нибудь загляну.

Мы еще некоторое время постояли, покурили. Кобыла уже умиротворенно жевала жвачку, жеребенок виновато поглядывал на хозяина.

Мужчина говорил о погоде, о своих метеорологических наблюдениях, потом с подкупающей откровенностью поведал о своей семье, о детях, которые живут в соседнем поселке и почти не навещают родной дом, о жене и ее «глупой женской мечте» — перебраться в город. Он уже говорил со всей подобающей деревенским жителям неторопливостью и скромностью, точно и не он полчаса назад метал молнии; под конец, смущенно покашливая, как напутствие, пожелал мне здоровья.

Отъезжая я оглянулся — жеребенок смотрел мне вслед робко и задумчиво. «Жеребенок, жеребенок, белой лошади ребенок…» — вспомнил я популярную песню и всю оставшуюся дорогу ее напевал.

Дорога в край холодного моря

Каждый знает: дороги в наших средних областях — унылое зрелище, а для автолюбителя еще и сплошная мука; правильно говорят иностранцы: «у вас не дороги, а направления».

Наш «Москвич» пожирал область за областью, мы отбарабанили пятьсот километров и от тряски ломило все тело, да еще одолевала щемящая тоска от просторов и нищеты России. И вдруг сразу же после границы с Эстонией, шоссе точно отрезало, и дальше побежала идеально-ровная, прямо-таки зеркальная полоса, хоть привязывай руль и отдыхай — так хорошо машина держала дорогу. Вдоль кювета тянулись кусты с яркими кустами, за ними виднелись тропы к редким хуторам, добротным, даже изысканным. Одно омрачало пейзаж — горизонт заволакивали тучи; но над нами было солнечно и, странно, когда мы приблизились к темной завесе, небо посветлело — казалось мы привезли солнце на стеклах машины.

И все же избежать ливня не удалось. Он хлынул внезапно — на шоссе просто рухнула водяная стена. Видимость резко упала; мы продвигались медленно, осторожно нащупывая дорогу, как бы плыли в гигантской бурлящей реке. Внезапно в стороне от дороги замаячило какое-то строение и приятель сказал:

— Сворачивай! Переждем стихию. Может угостят чайком.

Это был великолепный хутор: двухэтажный дом старой кладки, две хозяйственные постройки, одна наполовину застекленная — по виду теплица, — все это окружали аккуратно разбитые цветники.

Дверь нам открыла молодая женщина с ледяной красотой, от которой сразу повеяло холодом. Она поздоровалась без тени улыбки, с большим акцентом; выслушав нашу просьбу: «Нельзя ли у вас переждать дождь?», спокойно и невозмутимо ответила:

— Проходите, пожалуйста, — повернулась и исчезла за портьерой.

Мы проследовали за ней и очутились в просторной комнате с мебелью из орехового дерева.

В доме стояла торжественная тишина, только из соседней комнаты, усиливая впечатление тишины, слышалось тиканье часов; повсюду было множество картин: одни, в сосновых, покрытых морилкой, рамах, висели на стенах, другие — на подрамниках стояли у шкафа и под лестницей на второй этаж. Это была современная живопись, на всех работах — радостная мозаика, вихрь мазков, напор цвета. Мы поняли, что оказались в доме художника. В какой-то момент я даже подумал, что женщина, оказывающая нам вежливый, но прохладный прием — она молчаливо расставляла на столе чашки, — и есть автор работ, но вдруг по лестнице, тяжело отдуваясь, спустился тучный престарелый мужчина, по колоритному внешнему виду — типичный представитель творческого клана.

Он поздоровался достаточно приветливо и с меньшим акцентом, чем женщина; назвался «живописцем отшельником», объяснил, что астма и прочие болезни не позволяют ему жить в городе, довольный ухмыльнулся, когда мы похвалили его работы, потом спросил:

— Едете в Таллинн?

Я кивнул:

— В командировку.

— Едем в край холодного моря, — поэтично добавил мой приятель, давая понять, что он тоже не лишен творческого начала.

— Да, сейчас, в конце лета, море холодное, — сказал мужчина. — Но в заливе всегда красиво. Холодное море тоже красиво, — мужчина посмотрел на женщину, как бы сравнивая холодную красоту моря с другой холодной красотой.

Женщина разлила чай и деликатно, плавным жестом, но пасмурно, явно воздвигая между нами преграду, пригласила к столу; помогла мужчине сесть в кресло, что-то сказала по-эстонски и, накинув на его плечи шерстяной платок, удалилась, притворив дверь.

— Когда-то отсюда до Таллинна легко доезжали, — сказал мужчина, прихлебывая чай. — Там проходила железная дорога, была станция, — он показал в сторону, противоположную шоссе. — К поезду накрывали столы… Подъедет поезд, пассажиры обедают. И машинист ждет, не трогается. Должен был стоять две минуты, а стоял десять. Потом на перегоне нагонял. За это хозяин столовой посылал к нему поваренка с обедом… А потом пришли ваши и… все разрушилось, — мужчина усмехнулся и посмотрел на нас едко, как на проводников черной силы, но тут же великодушно махнул рукой. — Я понимаю, лично вы здесь ни при чем. Вижу — вы интеллигентные люди… Я всегда относился к русской интеллигенции с уважением.

— Мы сами больше всех пострадали, — заявил мой приятель.

— Знаю, знаю, — продолжил пожилой мэтр. — Правда, одного не могу понять: русские интеллигенты любят собираться в общества, ведут беседы, рассуждают о политике, но не действуют… Я вообще не люблю сборища. Эти сборища пожирают время. Да и личности не собираются в толпу. Два-три единомышленника может быть, но целое общество — не понимаю…

Появилась женщина; легкая, гибкая, обошла вокруг стола и, не обращая на нас никакого внимания, стала массировать мужчине предплечья, поглаживать шею. С ее лица прямо смыло пасмурность, ледяная красота засверкала и превратилась в ослепительную. Он сказал ей что-то по-эстонски, что-то нежное, судя по теплой интонации голоса, потом, когда она закончила массаж, поцеловал ее руки.

Это была очевидная любовь, и она полыхала так сильно, что опалила и наши сердца. Мы с приятелем недоуменно посматривали друг на друга и терялись в догадках: «Кто она? Дочь, жена, любовница?». Их отношения были покрыты густым романтическим туманом.

Когда женщина вновь удалилась, мужчина произнес монолог, который нас озадачил еще больше.

— …У женщины, которая живет с художником, трудная должность. Она и врач, и советчик, и секретарь, и натурщица, и утешительница, и гид в мастерской… вон моя мастерская, — он показал на застекленное строение за окном, которое мы приняли за теплицу…