Виктор Вавич (Книга 1)

Тут офицер глубокомысленно взглянул на Башкина, и даже несколько строго, и помешал ложечкой в звонком стакане.

– Да-с. А на бородача плевать, со всем его вихрастым потомством, со всеми Ваньками и Марфутками.
– Офицер грустно помолчал, глядя в стол.
– Так надо же кому-нибудь о нем подумать, об этом простонародье, а не играть русским открытым, доверчивым сердцем. Не чудесить судьбой серьезных и честных людей. Бейте лучше зеркала в кабаках, коли уж так там у вас силы взыграли. Нас вот ругают наши демократы доморощенные, а поверьте мне, что мы-то, презренные жандармы, пожалуй, ближе чувствуем... Гм... да. Так вот, что вы мне на все это скажете, Семен... простите... да, да, Петрович! Так вот, Семен Петрович...
– Офицер встал из-за стола и прошелся по ковру. И опять томно позванивали его шпоры.

– Да, да, - говорил Башкин, - я во многом отчасти согласен с вами. Башкин умным взглядом вскидывался на офицера. Ему так приятно было видеть дневной свет, так хорошо было в чистой комнате, мягкое кресло, чистый стакан, и по-настоящему с ним говорит этот офицер, которого боятся эти жандармы, что толкаются, рычат на Башкина. Ему казалось, что вот, наконец, его освободил от дикарей, из плена сильный и культурный европееец. И все эти три дня показались Башкину диким сном, как будто он случайно провалился в яму, а теперь вышел на свет. Конечно, те дураки ничего не понимают и шпыняют его, будто он разбойник с большой дороги.
– Да, да, я все понимаю, во многом, - говорил Башкин, благодарно кивая головой.

Он даже приободрился и откинулся слегка на спинку кресла.

– Я так и надеялся, что вы меня поймете. Поэтому я так откровенно с вами и говорил. Да, так вот, о Марфутках. Кому-нибудь же надо об них думать. Надо ведь кому-нибудь это дело делать. Но делать его с плеча нельзя. Вы согласны?

Башкин мотнул головой.

– Ну вот видите. А то вот получаются такие истории вроде вашей. Чего ж тут хорошего? И тут надо разбираться в каждом индивидуальном случае... И разбираться раньше чем действовать. Нет, вы не спорите?

– Нет, нет. Совершенно верно.
– Башкин допил последний глоток холодного уже чая и осторожно поставил стакан на блестящий поднос.

– Так вот, мы одни не можем.
– Офицер остановился, слегка наклонясь к Башкину.
– Одни мы не можем, - повторил офицер вполголоса и поглядел Башкину в глаза.
– Здесь нужен тонкий человек. И вы - вы психолог. Вы тонкий психолог. Я с такой радостью это заметил, читая ваш журнал. Да, да, это совсем не комплимент, это правда. Я много видел людей...

В это время на стене резко позвонил телефон.

– Простите!
– И офицер взял трубку.
– Так... так, - говорил офицер в телефон, - очень, очень симпатичное впечатление. Слушаю, ваше превосходительство. Сию, сию минуту иду... Вы меня простите, на несколько минут. Жаль, мне так интересно с вами, - и он заторопился к дверям.

Башкин остался один. Он глотнул последние сладкие опивки из своего стакана. Он так радовался, что спокойно можно сидеть в этом кабинете, что тут его не посмеют тронуть те, особенно после того, как офицер так с ним говорил, как с человеком, равным по положению. По-человечески говорил. Дверь отворилась. Башкин оглянулся, улыбаясь для встречи. Жандарм, сощурясь, глядел из полутемного коридора. Башкин нахмурился.

– Вы здесь чего же?
– спросил жандарм с порога.

– А вот я жду господина офицера.
– сказал Башкин и отвернулся к окнам.

– Пожалуйте сюда!
– приказал жандарм.
– Выходите! Башкин оглянулся.

– Ну!
– крикнул жандарм и решительно мотнул головой в коридор.

– Так я же говорил...
– начал Башкин, шагнув к жандарму.

– Выходите, выходите, живо, - жандарм нетерпеливо показал рукой. Марш.

Башкин вышел в коридор.

– Одевайтесь!
– жандарм толкал его к вешалке.

Тот же служитель, что привел его из казармы, ждал в передней. И опять Башкин почувствовал у поясницы жесткую руку и без остановки зашагал впереди служителя. Он опомнился только, когда узнал подвальный коридор.

"Он вернется, а меня нет, им достанется", - думал Башкин, сидя на своей койке. Лампочка мутно краснела сверху.

Утром принесли один только кипяток. Хлеба не было.

– Вы хлеб забыли дать...

Служитель шагнул к двери, не оборачиваясь.

– Хлеб, я говорю... не доставили, наверно, сегодня, - сказал ласково Башкин.

– А ты что, дрова, что ли, колол, чтобы тебя кормить, - пробурчал служитель, запирая дверь.

В обед принесли краюху хлеба: кинули на стол.

Башкин с койки глядел из прищуренных глаз: путь думают, что спит.

Булавка

ТАНЯ проснулась рано. Белые шторы рдели от раннего солнца, и мухи звонко жужжали в тихой комнате. Таня вскочила, отдернула штору и зажмурилась, опустила глаза и увидала - зарозовела ее кружевная рубашка, стала легкой, сквозистой. Таня сунула на солнце голые руки, поворачивала, купала в теплом розовом свете. Таня погладила свою руку, чтоб натереть ее этим прозрачным розовым светом. Рука еще млела сонным теплом. Снизу дворник крякнул и зашаркал метлой по мостовой. Таня отдернула штору. Она мылась и не могла перестать полоскаться в фарфоровой чашке, и все поглядывала на свое отражение - нежное и легкое в полированном мраморе умывальника.

Потом стала сосредоточенно одевать себя, бережно, не спеша. Она приколола свою любимую брошку на лифчик - брошка круглым шаром светила на белом лифе. Под платьем не будет видно.

"А я буду знать", - думала Таня. И сделалось жутко: приятно и стыдно.

В зеркало Таня ни разу не взглянула и причесывалась наизусть.

На Тане была черная шелковая блузка. Красные пуговки с ободком, как жестокие капли крови, шли вниз от треугольного выреза на шее. Таня поглядела на красные пуговки, потрогала жесткую брошку под платьем, вздохнула, подняв грудь, и так остался вздох. Таня пошла в столовую, пошла легко и стройно, как никогда не ходила, и было приятно, что глянцево холодит шелковое белье и скользит у колен шелковая юбка. Она строгими руками достала посуду из буфета и поставила на спиртовку кофейник. Достала французскую книгу и посадила себя в кресло. Она держала книгу изящным жестом и, слегка нахмурясь, глядела на строчки и на свой розовый длинный ноготь на большом пальце. Таня щурилась и сама чувствовала, как тлеют под ресницами глаза. Теперь она пила кофе за маленьким столиком. Она красиво расставила посуду и старалась не хрустеть громко засохшим печеньем.

Город просыпался. За окном стукали по панели поспешные деловые каблуки, и первая конка пробренчала: открыла день.

Таня встала. Она чувствовала, как будто упругие стрелы выходят из нее, напряженные и острые. Казалось, не пройти в узком месте. Строгие и пронзительные, и стали вокруг нее, как крылья. Надела шляпу, жакетку, обтянула руки тугими перчатками, как будто спрятала в футляр красивые ногти, и боком глянула в зеркало, - не надо было: она изнутри лучше видела, какая она во всех поворотах. Она знала, что каждый день, каждое утро ей был подарок. Она не могла оставаться дома, - надо было куда-то нести все, в чем она была, и она протиснулась в дверь и осторожно прихлопнула французский замок. Дворник скручивал махорку, с метлой на локте. Просыпал махорку, чтобы сдернуть шапку.

– Добро утро.

Таня медленно, сосредоточенно наклонила голову. Она совершенно не знала, куда шла. Об этом она и не думала. Лакированные каблучки звонко стучали по пустой панели. Трое мастеровых, жмурясь на солнце, высматривали конку. Таня подошла и стала ждать вагона. Мастеровые прервали разговор и глядели на Таню.

Конка, бренча, подкатила и стала - летний открытый вагон с поперечными лавками.

Проехав мастеровых, конка стала перед Таней, будто подали карету. Таня прямо поднялась на ступеньку к той лавке, что пришлась против нее, ступила, не ища места, не глядя по сторонам. И студент, что сидел с краю, рывком отъехал вбок, как будто занял ее место и спешит отдать. Конка тронулась. Заспанные люди, плотно запахнувшись, везли еще ночную теплоту и покорно болтались на лавках, мягко толкались на поворотах; теперь они тупо моргали веками на красивую, строгую барышню. Другие и вовсе проснулись и сели вполоборота, чтоб лучше видеть. Санька Тиктин только раз глянул на свою соседку и потом только краем глаза чувствовал ее профиль.