Виктор Вавич (Книга 1)

"Извозчики даже знают, - подумал Андрей Степаныч.
– Однако!"

В вестибюле банка пахло теплотой, и от мягкости снежной за дверями было уютно, и новое, новое, что-то хорошее начинается. Андрей Степаныч улыбался опоздавшим служащим, а они рысцой взбегали мимо него по лестнице.

– Тоже дозарезу, наверно, - говорил Андрей Степаныч, - зарезчики какие развелись.

Наверху в зале тихо гудели голоса и метко щелкали счеты.

Андрей Степаныч прошел за стеклянную перегородку. В ушах еще стояли бубенцы, и щеки просили свежего снега; и Тиктин все улыбался и кивал на поклоны служащих, как будто бы поздравлял всех со своими именинами. И говор стал слышней, и круче чеканили счеты, как веселая перестрелка.

Тиктин вошел в шум, и завертелся день.

Завтрак мягко перегибал день. Перегибал мягким кофеем, пухлыми сосисками с пюре. В это время к Андрею Степанычу в кабинет курьер никого не допускал целые четверть часа. Тиктин придерживал стакан одной рукой, другой разворачивал на столе свежую, липкую газету. И сразу же тысячью голосов, криков и протянутых рук ворвалась газета. Толпились, рвались и старались перекричать друг друга: "За пять рублей готовлю... Все покупаю... Даю... даю... Умоляю добрых людей!.. Нашедшего..." - хором ахнула последняя страница. Тиктин прошел как через сени, набитые просителями, и раскрыл середину. Изо всех углов подмигивали заглавия: "Опять Мицевич", "О Розе на навозе" и подпись: "Фауст". Оставалось пять минут, и Тиктин искал, что бы прочесть с папироской. "Земельный...
– Тиктин насторожился: ...национализм"... Земельный национализм?
– Тиктин поправил пенсне на толстом скользком носу.

"Конечно, все можно объяснить случайностью, - читал Тиктин.
– Даже нельзя решиться назвать человека шулером, если он убил десять карт кряду. Случайность... Случайно могут оказаться вместе и сто двадцать восемь человек одного вероисповедания. Даже в самом разноплеменном городе. Не подумайте, пожалуйста, что это церковь, костел или синагога... Это даже не правительственное учреждение и не полицейский участок! Это коммерческое... ой, извините: это даже претендующее на общественность учреждение. Учреждение, которому..."Тиктин начинал часто дышать, побежал дальше по строчкам:"... Каков, говорят, поп, таков... Это наш "Земельный банк", роскошное палаццо... Нет, это русские хоромы с хозяином в боярской шапке, с боярской бородой, а вокруг - стольники и подьячие. Где уж тут поганым иноверцам! Бьем челом..."

"Фу ты, черт!
– и Тиктин сдернул пенсне, ударил по газете.
– Мерзость какая!"

Действительно, большинство служащих были русские. Было несколько поляков, немцы, был даже латыш, но евреев в "Земельном банке" не было ни одного.

– Почему я обязан?
– сказал Андрей Степаныч в газету. Курьер просунул осторожно стриженую голову в дверь:

– Можно?

– Сейчас!
– зло крикнул Тиктин через весь кабинет.

"Что же это, реверансы все время?
– и Тиктин улыбнулся иронически-вежливо запертой двери и сделал ручкой.
– Расшаркиваться прикажете? Так?"

Тиктин вспомнил свою речь в городской Думе; он отстаивал земельный участок под еврейское училище. Он щегольнул юдофильством: внятно и с достоинством. И как потом ему улыбались в еврейских лавках и кланялись на улице незнакомые люди! В "Новостях" полностью напечатали его речь.

"Да почему это передовитость меряется еврейским вопросом? Да скажите, пожалуйста! Так эксплуатировать свою угнетенность!" Тиктин встал, сложил газету и шлепнул ею по грязной тарелке.

– Претензии какие, - сказал он громко.

– Александр Андреевич спрашивают... Просить?
– вынырнула курьерова голова.

– Дмитрия Михайловича ко мне, бухгалтера!

Тиктин ходил по ковру мимо стола и подбирал аргументы.

"Бесправие? Да, пожалуйста, пожалуйста, возьмите вы ваши права, пожжжалуйста!"

И ему хотелось швырять все веши со стола, все, все до одной - как будто он кидал права.

"Пожалуйста, ради Бога, и еще, еще!"

И хотелось выворотить карманы брюк: "Получайте! И тогда уж..."

Ему чудилось, что у него сзади болтается какой-то хвост, тесемка, за которую его можно дергать, вроде косички у девочки, за которую ее треплют мальчишки.

Он взял грязную газету и, пачкая руки в пюре, стал искать подпись: "Homo".

"Скорей бы Дмитрий Михайлыч!"

– А вот, слушайте, Никитин векселя выкупил?

– Да, известили, Андрей Степаныч, - и Дмитрий Михайлыч кинул веселый глаз на "Новости".

– Да! Читали?
– спросил Тиктин, как будто сейчас вспомнил про статью.
– Полюбуйтесь!
– и ткнул к самому носу бумагу.

– Да чепуха! Наверно, у него брат без места.

– Так, извините, ведь это же печать, это же имеет общественное значение.
– Тиктин наступал на бухгалтера и бил тылом руки по газете. Национализм? Озол - русский?
– Тиктин сделал грозную паузу.
– Хмелевский русский? Я спрашиваю. Дзенкевич, Мюллер, Анна Христиановна? Так вот, не видеть этого, - чеканил слова Тиктин.- Это скажите мне: чей национализм? Тех, кто только одну свою нацию и видит. Так зачем врать-то?
– И Тиктин потряс скомканной газетой у самого носа бухгалтера и решительно, комком, швырнул газету под стол.

Бухгалтер смеялся.

– Я горячусь, потому что пошлость, пошлость сплошная, - говорил, переводя дух, Тиктин. И толкнул газету ногой.

– Да вы спросите, - все смеясь, говорил бухгалтер, - вы их спросите: есть ли хоть один русский в конторе у Брунштейна, у Маркуса? Да пойдите найдите хоть одного русского приказчика хотя б у Вайнштейна.

"Мысль!" - подумал Тиктин. И как будто отлегло. И он сказал добрым, резонным голосом, как будто от усталости;

– Да нет, помилуйте, итальянцев я ж могу ругать? Даже ненавидеть! А тут почему-то обязан все время под козырек, - Тиктин вздернул плечом.

– Да наплюйте, Андрей Степаныч, ей-богу.

– Да нет! Наплевать, конечно. Но если вся наша общественность вот в этаком вот...
– и глянул под стол.
– Так, значит, Никитин извещен?
– сказал Андрей Степаныч, садясь за стол.
– Отлично.

Бухгалтер вышел.

– Просить?
– просунулся курьер.

– Погоди, - Тиктин встал, обошел стол и, оглянувшись на дверь, поднял газетный ком и засунул в корзину.

– Почему я обязан?
– говорил про себя Тиктин, выходя из кабинета.

– Александр Андреич были, - подошел курьер.

– Где же? Когда?
– сказал Тиктин, оглядываясь.

– Я спрашивал, - завтракали, не велели принимать.

– Ну?
– спросил Тиктин, раздражаясь.

– Пождали, пождали и ушли.

– Фу! Глупо как, - и Андрей Степаныч нахмурился. Вспомнил записку: "десять рублей дозарезу".
– Обиды уже? Здрассте, не хватало, - бормотал Тиктин, шагая.
– Да почему я обязан, черт возьми?
– и Тиктин повел плечами, будто сбрасывал тулуп.