Виктор Вавич (Книга 2)

Свечка разгорелась, и Виктор видел глаза - помигают и станут и глядят из лица.

Лакей постучал, осторожно вошел и поставил графин и селедку. Он обходил вьюном Виктора, ставил приборы, не звякнув, не стукнув. Среди посуды бережно поставил белую розу в бокале.

– Ну!
– попробовал опять голос Виктор.

– Вот залезь под диван, - и замигали глаза и губа криво усмехнулась, и пусть одна нога твоя торчит, и мне довольно и очень хорошо! А?
– и Сеньковский засмеялся.

Виктор не глядел и наливал в рюмки.

– Пусть даже пальчик твой торчит, а я пальчик поймал, а? И того, взял твой пальчик, да так, брат, взял, что ты своей голове рад не будешь.

– Ну да?
– сказал Виктор, чтоб хоть свой голос услышать.

– Ты, брат, у меня весь заходишь, и я тебя за пальчик всего сюда приберу, - и Сеньковский загнул палец крючком и провел медленный полукруг мимо свечки, и уклонился огонек и зашатался.

Сеньковский перевел глаза, сощурился на розу. Роза прохладно стояла в тонком бокале, плотно сжав лепестки. Зеленые листики оперлись о блестящий край.

Сеньковский сбил в тарелку пепел папиросы и аккуратно приладился, прижег снизу листок. Листок чуть свернулся.

– Не нравится!
– хмыкнул Сеньковский. Он отнял папиросу и снова прижал к листку. Листок сворачивался, как будто хотел ухватить папиросу.
– Ага! Забрало, - сказал громко Сеньковский и ткнул свежий лист.

Вавич поднял глаза от тарелки:

– Брось!

– Жалко?
– и Сеньковский совсем сощурил глаза на Вавича. Он раскурил папироску и теперь приставил к листку, слегка подворачивал и глядел из щелок на Вавича.

Вавич ударил по руке, папироска вылетела, упала на ковер. Лакей быстро подхватил, сунул в пепельницу на соседний стол.

– Ты ж это что?
– приоткрыл глаза Сеньковский.
– Всерьез?

– А ну тебя к чертовой матери, - Вавич повернулся на стуле; музыканты настраивали скрипки, и через дверь слышны были голоса в зале.

– Тебя бы к нам на денек, - протянул Сеньковский, - на ночку на одну то есть. Фю-у!
– засвистал. Он взял зубочистку и стал ковырять в зубах. Женя все равно не придет. М-да! На черта роза, возьми!
– крикнул он официанту, толкнул бокал - человек успел подхватить.
– Ну и вон!
– крикнул Сеньковский.
– Вон выкатывай!
– Лакей легко шмыгнул в дверь.

Из-за стены был слышен вальс, Сеньковский помотал в такт головой.

– А ты теленок!
– и Сеньковский бросил на стол зубочистку. Вавич повернулся к столу, налил из графина стакан водки, отпил и зажевал черный хлеб.

– И жуешь, как теленок.

Вавич зло глянул на Сеньковского, навстречу ему Сеньковский распялил глаза и снова глянул из зрачков кто-то.

– А нет, а вот: человек не хочет говорить. Фамилии своей сказать не хочет. Как ты в него влезешь? Что?
– И Сеньковский свернул голову набок и снова прищурился.
– А как ты к этой жидовке, к шинкарке, ходил?

Вавич захватил и держал в руке салфетку.

– Не пялься - знаю. А где она, жидовка твоя? Что? А просто - подошел ночью вроде пьяненького чуть к сторожу: дяденька, нельзя ли? а? дяденька! Дяденька за полтинничек и пошел проводить. Он в ворота, а тут - хап! и в дамках, - стукнул Сеньковский по столу.
– Ай, вей, муж еврей! Что я имею кушать?

Вавич, красный, молчал, допивая стакан, кашлял.

– Что, поперек горла никак? А ваши - схватили! Поймали - стреляли! Привели! А кого? Кого? Сеньковский привстал.

– Ну?
– и он щурился перед самым носом Виктора.

– Дело охранного... отделения, - сказал Вавич и стал сбивать салфеткой с колен.

– Дело уменья - а... а не отделенья - телятина! Виктор зло молчал, шевелил только губами.

– "Отче наш" читаешь?
– И Сеньковский пригнулся ухом к Виктору.

Виктору захотелось плюнуть в самое ухо со всей силы. Зубами бы закусить во всю мочь и тереть, тереть, пока не отгрызешь.

– Ты чего зубами хрустишь? Вот так у нас вчера хрустел, у Грачека. Хрустел, сукин сын, как жерновами - за дверями слышно было... Ты и мне налей, что ж ты один?

Сеньковский не спеша, глотками выпил стакан.

– Ты думаешь, кто всем делом ворочает? Полицмейстер? Во!
– Сеньковский обмакнул большой палец в соус и просунул из-под стола Вавичу кукиш и шевелил большим пальцем, плоским ногтем.

Вавич глядел в селедку.

– Пей, что ли!
– почти крикнул Вавич.

– Спрашивали?
– всунулся в дверь лакей. Сеньковский встал. Обошел стол.

– Да-да!
– протянул, будто нехотя.
– Нет, не тебя!
– сказал лакею.

Лакей проворно прикрыл дверь.

– Стучи вилкой об тарелку и пой что-нибудь. Стучи, я говорю, увидишь.

Вавич застукал вилкой по блюду и вполголоса мурлыкал:

– А-а-ах! ох-ах-ах!

Сеньковский неслышно шел вдоль стены по ковру. И вдруг он дернул дверь и дрыгнул ногой. Что-то тупо рухнуло в коридоре. Виктор привскочил: лакей, свалившись с колен, держался руками за лицо. Сеньковский тихонько притворил дверь.

– Это прямой в лузу!
– И Сеньковский взял со стола рюмку.
– А? Не подслушивай у дверей! А то споткнуться можно. Человек!
– закричал Сеньковский.
– Человек!

– Да брось, - сказал Вавич, - охота, право.

– А как же?
– и Сеньковский замигал.
– В дураках быть не надо. Не надо ведь? А? Человек!

– Я пошел, знаешь, - сказал Виктор, и послышалось, что тихо сказал, и Виктор набрался голосу и глянул Сеньковскому в глаза и крикнул: - Иду! вышло, будто звали, а он отвечал.
– Иду!
– еще раз попробовал Виктор. Вышло так же, но уж в дверях.

– Стой, стой - я тоже. Сеньковский держал его за портупею.

– Допить же надо - и пошли!

Вавич отступил шаг. Молодой лакей, подняв высоко брови, входил в двери.

– А где же, что подавал? Умывается, говоришь? А Женя здесь? Нет Жени? Ну, иди.

– Допивай!
– сказал Вавич; он смотрел на картину - девушка в лодке купает голую ногу в воде - смотрел на большой палец.

– Вечером придем как-нибудь, - говорил Сеньковский. Он пил рюмку за рюмкой без закуски.
– Тут есть жидовочка одна.

Женя. Знаешь, с фантазиями девочка. Жидовочек любишь? А?.. Ничего, значит, не понимаешь. Ты... шляпа, шапокляк... Стой! Последнюю.