Виктор Вавич (Книга 3)

– Филя! Голова болит?
– Наденьке хотелось, чтоб с ласковой жалобой сказал, что болит - ведь, наверно, болит. Наденька накинула на голову шаль.

– Да иди ж ты!
– Филипп обернулся, сморщился.

Надя вышла - на сырой темный двор, на веселый ветер - торопливый, замашистый. На ветру побрякивала пустая кляшка на соседских дверях. Наденька стукнула.

– Не заперто, входи! Кто?
– и морщится в темноту старуха от плиты и крепко пахнет жареным луком.

– Добрый вечер, - у Нади простой ласковый голос.

– А что надо?
– старуха в сковородку смотрит и мешает, скребет ножиком.

– Полтинника у вас не найдется до завтра? Старуха и не повернулась.

– ...до утра, - прибавила Надя.
– Нету, может быть, - говорит Надя сочувственным голосом и даже двинулась идти.

– Почему нема? Есть в мене полтинник. И рубль есть.
– И все ковыряет ножиком.
– А не дам!
– и повернулась всем лицом.
– Краля!

– Так и скажите, что...

– А как тебе говорить? Ты кто есть такая? Лахудра! Наденька повернулась, не сразу открыла, возилась с щеколдой.

– Иди, иди, жалейся своему хахарю! Тьфу! Лук через тебя, шлюху...

Наденька хлопнула за собой дверью.

– Ты мне побросайся чужими дверями! Забастовщики!

Наденька, не помня ног, шла по коридору. Два голоса бубнили в комнате. Наденька с размаху распахнула дверь. Филипп на ходу обернулся:

– Ну?

Гость смотрел со стула на Надю с любопытством.

– Я не могу!
– и Надя кинула срыву шаль на кровать.

– Тьфу!
– Филипп с силой плюнул, как стукнул об пол. Надя схватила шаль, бросилась вон.

– Да стой ты!
– кричал вдогонку Филипп.
– Чего ты?

Наденька шла все быстрей, быстрей, стала перебегать перекрестки, а ветер мотал шаль, завевал в лицо, теребил подол, а Надя будто не чуяла ветра, а только крепче била ногой, когда дуло навстречу.

– Ну вот, гляди!
– говорил Филипп.
– Это я ее полтинник послал спросить, - и Филипп кивнул большим пальцем за спину.
– Ну не дала, к другой поди. Скажи, большое дело.

– Нервная вполне, - говорил гость и поворачивал в руках фуражку.

– Не нервная, а хочешь по-нашему, по-рабочему, так и вались уж по-пролетарски. А мы-то? Сами-то? Мы-то, я говорю, как? Понятно не дает, через минуту говорил Филипп, - знают все тут, что я без делов.

В это время дверь входная звякнула, и шаги женские быстрые по коридору. И Филипп и гость смотрели на дверь. Дверь отпахнулась, и старуха-соседка закричала с порога:

– Дверями еще швыряются. Через вас, через вас, сволочей, Гришка мой в остроге гниеть. А через кого? Сманули черти собачьи, а теперь дверями хлопать ей? Да? Ты скажи ей, скажи своей лярве, что я ей, шлюхе...

– Да я тебя, сука...
– Филипп рванулся на старуху. Гость поймал за рукав, Филька вывернулся на месте.
– Рухлядь твою в смерть!

– Докажу на всех, на всех, кто вы есть, сволочи!
– кричала старуха из коридора и звякнула во всю мочь дверью.

Трубочка

КНЭК сидел за столом и весь присунулся к лампе. Он щурился и морщился, разглядывал на просвет трубочку: стеклянную, запаянную трубочку с жидкостью, с круглой пулей на дне.

Он привстал, взял в руки лампу и чуть не спихнул со стола маузер, что лежал на правом краю.

– Не, не годится, Анелю.

Анеля совсем низко присела и глядела снизу то в лицо мужу, то на трубочку.

– Перекалено стекло! Я пускал из рук, с высоты аршина, то не должны быть трещины. От! Смотри!
– Кнэк подставлял Анеле трубку и крепким холеным ногтем показывал, где трещинка.

Анеля кивала головой.

– Нет, смотри, вот и другая!
– перевел ноготь Кнэк.
– Человек идет на смерть - снаряд должен быть вернее смерти. Ты как думаешь, Анелю? А с поднятых рук, пусть и без силы брошу - трубка должна вовсе разбиться. Непременно, наверно. Одна из трех наверно. Как курок. Вот это.

Кнэк положил на стол трубку и быстро взял с подоконника толстую книгу, толстую, как словарь.

– Вот это я упущу сейчас на пол из рук, и тут пять фунтов динамиту, и я не боюсь, что будет несчастье.

Кнэк шагнул на середину комнатки. Он держал снаряд за корешок на вытянутой вниз, руке. Анеля шагнула к Кнэку и крепко положила ему на плечо руку, наклонилась поспешно к нему и отставила вбок легкую ногу. Зажмурила глаза.

– Вот!
– сказал Кнэк, и снаряд-книга тяжело стукнул об пол. Анеля вздернула вверх руку.
– А если я вот так высоко подыму, - Кнэк нагнулся, поднял снаряд над головою, - и если сейчас брошу, то наверное здесь ничего, ничего не останется.

Анеля серьезными глазами смотрела вверх на книгу, Кнэк бережно положил снаряд на место.

– А все трубки надо отпустить. Это я сам. Ставь чайник, Анелю.

Пусть убивает

БАШКИН из передней уже слышал, что много народа у Тиктиных в столовой: голоса, и поверх всех бьет бас Андрея Степановича:

– Еще раз повторяю... еще раз повторяю...

На звонок высунулись в коридор Анна Григорьевна и Санька. Санька прошел живыми шагами и, как поздоровался, так и взял за руку и повел прямо к себе в комнату. Повернул выключатель, притворил дверь.

Башкин ходил из угла в угол и кланялся туловом в такт шагу. Сморкался.

– Что за таинственности?
– сказал Башкин все еще в носовой платок и боком глянул: Санька сидел на кровати, расставил колени и что-то больно уж круто упер локоть в колено и уродовал в пальцах папиросу.

– Да просто...
– Санька глядел в пол.
– Меня просил вам передать один человек, что он вас при первой встрече убьет.
– И Санька на секунду глянул на Башкина. Башкин остановил шаги.

– Убьет?
– и брови поднялись и тряхнулась губа.

– Короткова повесили, - сказал Санька, и круто в пол свернулись слова, и Санька засосал папиросу.

Башкин заходил. Заходил быстро, как будто старался дальше, дальше уйти.

– Короткова? Я-то... я-то тут... Я вообще... пусть убивает. Пусть убивает!
– крикнул во все горло Башкин над Санькиной головой, крикнул, будто звал на помощь.
– А почему ты мне это говоришь?
– вдруг на ты заговорил Башкин и заспешил дальше, глядя по стенам.
– Пусть он сам придет и убьет. Пусть сейчас придет и пусть стреляет.