Виктор Вавич (Книга 3)

– Соломончика убили и папу его тоже. Тех, что в лавочке тогда, когда прятался. Насмерть.

И Коля кинул на плечо полотенце и вышел.

– Коля! Коля!
– почти взвизгнул Башкин и бросился вслед.

– Что такое? Что такое это?
– и Колина мать, полуодетая, морщилась из темной прихожей на Башкина.
– Ах, - она сунулась назад в двери, - а я слышу, ничего понять не могу, с кем это он?

– Да я не хочу с ним, - слышал Башкин Колин голос из комнаты, - опять какой-нибудь. И мне в церковь все равно. Воскресенье.

– Можно? Можно?
– стучался Башкин в дверь.

– Войдите.

Башкин рванулся в комнату, как был, в шапке, в пальто, в калошах.

– Коля! Мы на извозчике поедем. Никого не будет. Тот в тюрьме сидит, ей-богу, в тюрьме. Коля! Он просто сумасшедший и мерзавец, он и там про меня гадости говорит... всякие гадости. Коля! И назад поедешь на извозчике, честное слово. Колечка!

– Что такое, Семен Петрович? Что случилось? Я сейчас!
– из-за двери голос Колиной мамы - булавки, должно быть, во рту, одевается.

– Дорогая моя!..
– с жаром начал Башкин и вдруг замолчал и с размаху сел на диван.
– Да ничего, - вдруг веселым голосом заговорил Башкин. Он наклонился, положил локти на колени.
– А я в шапке, как дурак!
– и Башкин снял шапку, подержал, улыбаясь, и подбросил к потолку. Поймал неловко, захлопнул между ладошками, как моль.
– Фу!
– и он снова отвалился на спинку, откинул ногу.

Он улыбался толстыми губами, хмыкал смешком и вертел в носу длинным пальцем.

– Ты думаешь, - говорил, смеясь, Башкин, - что я твоего Соломончика убил? Коля прошел к матери.

– А может быть, меня сейчас убьют. Пи-иф! Па-аф!
– тянул Башкин смешливым голосом. Он услышал, что скрипнула дверная ручка, вскочил.
– А впрочем, черт с вами!
– Он сразу повернулся спиной, видел боком глаза, как входила Колина мать, и разваренной походкой зашаркал калошами в прихожую, толкнул плечом дверь.

– Ко чер-тям!

пел Башкин в дверях.

Ко зеленым,

Зеленым

Чертям!

притаптывал на ходу ногой Башкин.

За воротами Башкин огляделся. Он шел широкими шагами к извозчику, все ускорял шаг.

– Подавай, подавай!
– закричал Башкин и вскочил, не рядясь.

– Да ты как хочешь, - говорил Алешка. Санька увидал, что бережно вдруг, ласково поглядел на него Алешка.
– Найдем двенадцатого. Ты думай, и опять так поглядел.

"Неужели они так все между собой, ласково, бережно, - думал Санька, а смерть тут между ними ходит. Оттого, может, и бережно, что смерть. И все надо по-настоящему, по самому, что только знаешь, лучшему. Что, может быть, последний раз. Чтоб вместе умереть. Оттого и знают, как жить надо".

Санька перекинул руку через спинку скамейки, повернулся к Алешке.

А за скамейкой из свежих прутиков выбивала сирень листки, и свежесть стояла над сиренью. И Саньке казалось, что если умирать, то навек останется свежая веселая сирень, и вот сейчас, если так думать, - она вечная, вечная, если это мой последний взгляд. И Санька медленно, всей грудью, натянул воздуху. Вечного. И сладким и вечным миг показался. И чистую правду можно говорить. И в голове будто стало чище, спокойней.

– А как же это?
– спросил Санька и сам удивился, каким ровным прозрачным голосом.

– А ты решай, тогда будем говорить.
– Алешка поднял камешек с мокрой дорожки, подкидывал на ладони и все так же мягко глядел в Санькино лицо.

– Да я решил, - сказал Санька, и вздох на миг запнулся в груди, и откатом жаркое полилось внутри.

– Может, подумаешь?

– Нет-нет!
– замотал головой Санька и крепко взялся за спинку скамейки.

Алешка обвел взглядом сквозные кусты. В парке было пусто.

– В двенадцать тридцать идет поезд на Киев, курьерский. В багажном вагоне будет ящик железный, там из Государственного банка триста восемьдесят тысяч.

Алешка придвинулся ближе.

– В вагоне артельщик и жандарм. Пассажирских семь вагонов. В каждом вагоне свой человек.

Санька чувствовал, как волнение подпирает грудь, и не хотел, чтоб заметил Алешка.

– Ты сядешь в поезд. Через десять с половиною минут будет мостик...

Санька уж плохо слышал, что говорил Алешка, - он видел себя, как сел в поезд и как равнодушно будто бы смотрит в окно и ждет эту последнюю минуту, и сейчас должен громыхнуть под колесами мостик...

– Как ты говоришь?
– всем духом спросил Санька.

Алешка обводил глазами кругом. Санька полез за папиросой, но не стал доставать, боялся, чтоб не дрогнула рука, когда будет закуривать.

– Я говорю, сразу же повернешь тормозной кран. Их два: в вагоне и на площадке, на тамбуре. Видал? Санька закивал головой.

– Ты оставайся в вагоне. Если какая сука сунется...

– Ну да!
– сказал Санька и вышло громко, рывком дернул сам голос. Если офицер какой-нибудь храбрость показать, Георгия или...

– Такого ему Георгия влеплю!
– и Алешка тряхнул рукой, будто в ней револьвер. И глаза вдруг похолодели, брови дернулись.
– Тебе, значит, совсем тихо говорил Алешка, - дадут оружие и сади. Сунется там стрелять из окна - сади. Уйдешь с нами. Штатское я тебе дам. Пенсне и бачки наклей. Бачки никогда не видать, что наклеены.

– Пройдем немного, - сказал Санька шепотом. Санька отвернулся, когда закуривал, будто от ветра, хоть было совсем тихо.

Будь

САНЬКА шел домой, и ему казалось, что вот звенит, гремит улица, люди на извозчиках спешат и, запыхавшись, прошагал - старик ведь!
– и затылок в поту, головой вертит - воздуху ищет. Полны тротуары, и все не видят, накинуто на них что-то, бьются, как жуки под тряпкой, и небо от них закрыли - и вдруг дернет рука, сорвет - раз! и все станут на миг и увидят небо и что все ерунда, чепуха, бестолочь и суетня. И Саньке совсем стало казаться, что он отделился от всех этих людей, смотрит как иностранец на чужую беготню, как мудрый и добрый иноземец. И Санька старался удержать это чувство и эту походку - походка стала неспешная, спокойная. Саньке этим новым духом захотелось на все, на все переглядеть. На Таню... И он той же прогулочной, чуть усталой походкой пошел на Дворянскую. Тихонько, ровно поднялся на лестницу, медленно нажал звонок. Открыла незнакомая горничная в черном платье.

– Как доложить?

– Татьяну Александровну, - начал было Санька, и вдруг из гостиной Таня - вся в черном блестящем платье: платье блестело и казалось мокрым, и будто мокрое облегает фигуру, и веселый кружевной воротник вокруг шеи. Таня смеется задорно и так приветливо, разбежалась, скользит с разгону по паркету.

– Санька!

А сзади какой-то господин. Высокий, плотный и старается замять в губах смех. Пиджак серый, мягкий, благодушный.

– Знакомься!
– кричит Танечка.
– Это мой папа!
– и тянет Саньку прямо в шинели в гостиную навстречу господину.