Вилька и Мишка в тылу врага

– Жарко, голова болит, - не признаваться же, что мне плохо от вида покойников. Особенно много было трупов детей.

– Славка, Гришка Тюрин, Серёжка Петькин, Лёшка Сапожников, а вот и Колька Лещев… - перечислял Мишка, а я удивлялся его хладнокровию, пока он не сказал, что это третий налёт, и они уже многих похоронили.

– Что же они, заразы, по детям, специально бьют? – сквозь зубы спросил я.

– Может, и специально, а может, сверху не видно, маленькие, или большие идут.

– У нас вещи были?

– Были, мы их потеряли ещё при первом налёте. Ты теперь, как я крикну «воздух» сразу ложись, не бегай.

– Понял, – хмуро сказал я, стараясь, не смотреть в мёртвые лица мальчишек и девчонок.

Шли мы до самого вечера, пока впереди не показалась какая-то деревня.

С краю стояла крытая соломой хата, обнесённая плетнём.

Почему я помню, эти слова, но никак не припомню, кто я? – злило меня. Причём мне казалось иногда, что это всё какой-то сон. Когда во сне начинаешь понимать, что это сон, то просыпаешься. Но сон слишком был похож на явь, голова болела, ногу саднило. Я задрал штанину, и увидел широкую запёкшуюся ссадину на лодыжке.

– Эге! – сказал Мишка.

– Что делать будем? – спросил я друга, останавливаясь.

– Как что? – удивился Мишка, - зайдём в деревню, попросимся на ночлег, может, накормят.

– Может, и накормят. Под замком.

– Почему под замком? – удивился Мишка.

– Война идёт, - ответил я, - всем кругом мерещатся шпионы.

– Какие шпионы? Мы же дети?!

– Тебе сколько лет, ребёнок? – спросил я его.

– Двенадцать.

– А мне?

– Тоже, или чуть старше.

– Вот видишь, двенадцать. Мы уже считаемся взрослыми в военное время, - откуда это понимание? Понятия не имею. Интуиция? Но интуиция нам не помогла.

– Стоять! – тихо сказали сзади, хотя мы и так стояли, - руки вверх!

Мы подняли руки и обернулись. Нас на прицеле винтовки держал красноармеец.

Второй уже подходил к нам. Похлопал по бокам, залез в штаны, проверив, кто мы на самом деле, и не прячем ли в трусах гранаты.

– Чистые, - сказал он, вытирая руки чем-то, похожим на портянку. Мне тоже захотелось вытереться в местах, где прикасался этот человек.

– Что смотришь? Приказ у нас такой. Особист, зверь. Скоро познакомишься.

– Зачем нас к особисту? – удивился я, - мы же пионеры.

– А где же ваши галстуки?

– В чемоданах были, - ответил Мишка, - вместе с формой. Разбомбили нас, мы всё потеряли.

– Так уж и разбомбили? Делать больше немцу нечего, как пацанов бомбить!

– Посмотри, дядя, у Вильки кровь из ушей шла.

«Дядя», парень лет двадцати, подошёл, посмотрел.

– Да, похоже, контузия у тебя, брат, - сочувственно проговорил он.
– Ладно, опустите руки, пойдём до штаба. Сдам тебя, кому положено, да вернусь.

– Зачем нас сдавать? – спросил я.

– А что с вами делать? – удивился парень, - не бросать же, да и шли вы со стороны фронта.

– Оттуда все идут, - нахмурился я, вспомнив трупы детей и взрослых, - только не все доходят.

– Это точно, - согласился парень, - доходят не все.

Парень привёл нас к дому с красным флагом, наверно, сельсовет здесь был.

На крыльце, с винтовкой в руках, стоял красноармеец.

– Севостьянов! – позвал наш сопровождающий, - Гнилова позови.

Через некоторое время, перекрикиваясь с дневальным, дозвались некого Гнилова.

Неспешной походкой вышел мужчина в фуражке с малиновым околышем, зелёной гимнастёрке с большими петлицами, в которых красовались ромбы, синих галифе и с папироской в зубах.

Привалившись плечом к столбику на крыльце, лениво посмотрел на нас:

– Ну и зачем вызывал?

– Вот, по вашему приказу задержал, шли от линии фронта. Может, шпионы.

– Шпионы, говоришь? Расстрелять!

У меня в голове гудело, я ещё туго понимал, что происходит, поэтому встретил приказ о расстреле довольно спокойно: всё же только что вылез из могилы.

Мишка же побледнел и уставился на мужчину в синих галифе, думая, что это шутка.

– Что стоишь, Махаев? Приказ не слышал? – спросил мужчина.

– Так, это, товарищ комиссар, это же пацаны!

– Приказы не обсуждаются, а выполняются, слышал такое? – лениво процедил Гнилов, - Бери хлопчиков, и за околицу, там ещё не закопали яму?

Махаев козырнул и велел нам идти вперёд.

И тут Мишка не выдержал:

– Товарищ комиссар! Я - то тут причём? Это Вилька немец, а я еврей! Меня нельзя расстреливать! – и мой друг упал на колени. Наверно, ноги не держали. У меня самого ноги гудели за день пешего хода, да и голова болела.

– Вот видишь, Махаев, как надо? – гордо воскликнул Гнилов, - раз, и выявили врага!

Вот он, момент истины!

Что-то мне показалось знакомым в этом всём, но мешал шум в голове.

– Этого накормить, - показал комиссар на Мишку, - а этого ко мне, - Гнилов повернулся и пошёл в помещение сельсовета.

Меня ввели в прохладный коридор, затем, постучавшись, ввели в кабинет.

В кабинете стоял большой двухтумбовый стол, крытый зелёным сукном, за столом расположился Гнилов, над ним висел портрет Сталина.

Портрет меня заинтересовал. Я давно не видел таких портретов, силился что-то вспомнить, и не мог. Что в портрете было не так?

– Что уставился? Прикидываешь, как сюда повесишь портрет Гитлера? – усмехнулся Гнилов.

– Чево? – не понял я.

– Брось придуриваться, садись на стул.

Я присел на стул, и красноармеец вышел.

– Фамилия, имя, отчество.

Я подумал, честно вспоминая, кто я есть.

– Не помню, - честно сказал я, - Мишка меня Вилькой дразнил.

– Вилька? Вильгельм, значит? – я пожал плечами:

– Может, и Вильгельм. Только меня оглушило, говорите громче, я под бомбёжку попал, засыпало землёй, меня Мишка откопал.

– Хороший у тебя дружок. Там откопал, здесь сдал.

– Кому же хочется под пули? – заступился я за друга.

– Это верно. Сам погибай, а товарища выручай. Немец, значит? – и он что - то спросил, наверно, по-немецки.

– Чево? – опять спросил я.

– Не чевокай, а отвечай, когда тебя спрашивают! – прихлопнул рукой комиссар.

– Так я по-немецки знаю только «хонде хох» и «Гитлер капут» - удивился я.