Вилла Рено
Шрифт:
Записи Нечипоренко сменяли друг друга, следуя логике, понятной одному хозяину тетради. Урусов читал все подряд.
«КЛЮЧ — изначально клюк, крюк, дверной замок, засов, зубчатая задвижка. Музыкальный ключ. Ключ грамоты, азбуки, шифра. Ключ границ (црк) — каждая буква пасхалии, указывающая день Пасхи».
Сбоку было приписано красным: «Как ключ ко дну…»
«Ключвойт — голова, управляющий. И наконец: родник, источник, отпирающий недра земли; водяная жила, живец.
Ключи Петровы — Стожары (Плеяды). Ключевая вода. Ключевое слово. Ключистое место: обильное родниками».
«Встреча с Горьким. Начало зимы 1931 года. Памятные записи сына Ивана Петровича Павлова, Владимира Ивановича. Павлов говорит Горькому:
„Прочел я летом — лето для меня вроде отдыха — биографию Сократа. Вот это личность с настоящей силой убеждения. Как вам нравится — он подавил страх смерти. Сократа приговорили к смертной казни, а он сказал очень просто: „Если загробная жизнь существует, мне приятно будет встретить там Гомера“. Ведь Сократ мог легко спастись. Он мог уйти куда угодно, но он остался и принял смертную казнь. Дивно читать было! Это — человек!“
Сказав все это, Иван Петрович замолк, как бы ушел в себя».
Конец цитаты.
Сократа отравили: он
Однажды, когда Павлов лежал больной, у него барахлили почки, он попросил принести миску со льдом и держал в ней кисти рук (талая вода!), этим снимал приступ.
Из воспоминаний М. К. Петровой (речь идет о болезни И. П. в июне 1935 года): «Среди разговора И. П. воскликнул: „А большевички желали меня уже хоронить, а я вот взял да и выздоровел!“ И он назвал лиц, желающих его похоронить. Это А. Д. С[перанский], Л. Н. Ф[едоров], Н. Н. Н[икитин] и др. А. Д. С[перанского] он тоже считал большевиком. Я вся закипела от негодования и в запальчивости ему сказала: не большевики, И. П., вас хоронили! Сколько внимания, любви и заботливости было проявлено к вам во время вашей болезни. Они любят вас и очень желали вашего выздоровления, несмотря на то, что вы ругатель их, но честно и открыто признающий все их положительные стороны».
Мария Капитоновна Петрова пережила весь ужас ленинградской блокады.
В Бога Мария Капитоновна не верила, пришлось уверовать в Сталина, к которому обращены ее многочисленные молитвенные заклинания, — все они записаны в ее дневниках, переданных ею за год до смерти в рукописный отдел Библиотеки им. Салтыкова-Щедрина; после ее кончины мемуары поступили в другие архивы. В конце жизни М. К. была совсем безумная и постоянно принимала люминал. Должно быть, вместо Бога ей всегда нужен был кумир мужского пола. После смерти И. П. она переключилась было на Орбели, но как-то ненадолго и уже вполсилы. Сын Ивана Петровича, Владимир Иванович, постоянно навещал ее. Однажды он пришел, и она не открыла. Он пришел назавтра. Дверь заперта. На третий день дверь выломали. Она лежала, большая, грузная, и уже разлагалась. Судя по всему, она приняла слишком большую дозу люминала. Она была очень богатая, в войну на ее средства построили самолет, бомбардировщик; на самолете было написано: «Иван Павлов». Надеюсь, Финляндию он не бомбил.
В 1934 году после выстрела в С. М. Кирова начались аресты среди интеллигенции. В декабре взяли ленинградского художника В. В. Стерлигова и двух его учеников — А. Батурина и О. Карташова, потом Ермолаеву и ее ученицу М. Казанскую, П. Басманова. Начались очные ставки, допросы. Стерлигов (он был учеником Малевича) рассказывал: «Сидим за столом на очной ставке: я и Басманов. Напротив Федоров (следователь), все время пистолет и тяжелые предметы к себе подтягивает.
— А вот Басманов говорил, что вы не советский человек.
— Я этого не говорил.
— А Стерлигов говорил, что вы кулак.
— Я этого не говорил.
Тут начинают, нагнетая нервозность, через кабинет бегать люди, крича, что нас будет судить народ, Басманов вдруг встал и, что было силы, ударил кулаком по столу, так, что все предметы подскочили. И снова сел. Наши колени оказались близко, и я его незаметно погладил. Следователь крикнул: „Увести их!“».
После лагеря Стерлигов жил под Москвой в Петушках, с началом войны попал в 47-й запасной артиллерийский полк, державший оборону на Карельском перешейке.
Стерлигов дружил с Хармсом, Друскиным, Введенским, Олейниковым. Как известно, Введенский и Хармс были арестованы вторично в начале войны и погибли. Олейникова арестовали и расстреляли в 1937 году.
Приятен вид тетради клетчатой: В ней нуль могучий помещен. А рядом нолик искалеченный Стоит, как маленький лимон. О вы, нули мои и нолики, Я вас любил, я вас люблю! Скорей лечитесь, меланхолики, Прикосновением к нулю! Когда умру, то не кладите, Не покупайте мне венок, А лучше нолик положите На мой печальный бугорок.Почему в серии ЖЗЛ («Жизнь замечательных людей») не было биографии И. П. Павлова? Не потому ли, что надобно было обойти молчанием цель путешествия на юг его погибшего в 1919-м сына Виктора, и стамбульскую эпопею сына Всеволода, и женитьбу сына Владимира на эмигрантке из Финляндии?
Почему, когда возникло дело врачей-отравителей, фигурировал в нем как основной обвиняемый Д. Д. Плетнев, якобы отравивший Горького (?), лечивший как во время первой, так и во время последней болезни И. П. Павлова? Согласно обвинительному заключению врачи «делали неправильные назначения, применяли неподходящие лекарства». Плетнев был расстрелян в 1941 году.
О том, что врачи-отравители существовали в рядах спецслужб, говорил на XX съезде партии Н. С. Хрущев.
Был ли в квартире Павлова черный ход?
Мемуары? Далеко не все мемуары об И. П. опубликованы, многие хранятся в труднодоступных архивах.
Война с Финляндией?
Морфий.
«Известный историк психологии, недавно эмигрировавший в США, М. Г. Ярошевский пишет: «Существует версия, что его [Павлова] убрали. Известный физиолог И. А. Аршавский свидетельствует: «Я знаю, что от начала до конца болезни Павлова при нем находился В. Галкин, который считал себя как учеником Павлова, так и учеником Сперанского. В 1937-м или 1938 г. Сперанский рассказывал мне, ссылаясь на Галкина, о том, что при лечении Павлова, который хотя и был болен, но уже выздоравливал (вообще он был «скроен» не менее чем на сто лет), были заменены все врачи».
Зная «методики» восточных деспотий, насаждавшиеся в России в эту эпоху, это свидетельство представляется заслуживающим доверия, тем более что было высказано Галкиным на руках у лечившего его врача перед смертью и сопровождалось просьбой сохранить эту тайну, чтобы она не ушла с ним в могилу. Впереди был 1937 год, и существование Павлова, единственного во всей многомиллионной империи человека, который неизменно открыто критиковал сталинские злодеяния, явно было нежелательным феноменом. […]
Вполне возможно, что органы НКВД «облегчили» страдания Павлова».
Тут Нечипоренко приписал красным фломастером: «Сколько несообразностей! Аршавский, само собой, уважаемый человек, ученик Ухтомского, но, кажется, со Сперанским в близких дружеских отношениях не находился, для чего же Сперанскому, да еще в 1937 году, в эпицентре репрессий, так с ним откровенничать?
К чему было Сперанскому вообще ссылаться на Галкина, если сам он во время болезни и смерти Павлова находился все в той же павловской квартире? Аршавский сказал Ярошевскому, что ему сказал Сперанский, которому сказал Галкин? Кто кому что сказал и говорил ли вообще? Из текста явствует, что Галкин умер перед 1937 годом, тогда как скончался он в 1956-м, кстати, именно в этом году он начал писать воспоминания о Павлове, от которых осталась только первая глава, заканчивающаяся первой встречей с академиком (так и не выяснил, от чего Г, умер: то ли после автомобильной катастрофы, то ли от запущенной пневмонии, то ли от гипертонии, то ли от рака легких); стало быть, неведомый лечащий врач приводит второе высказывание с интервалом в 19 лет после первого? Виноградов сказал мне, что было и третье: на лекции в конце сороковых Галкин разбудил задремавшего студента и при всей аудитории сказал ему: „Никогда не засыпайте в неурочный момент, молодой человек, а то можете не проснуться, как Иван Петрович Павлов“. 25 февраля нормальное состояние; ухудшение — „Хованщина“».— При чем тут, черт побери, «Хованщина»? — спросил Урусов вслух. Он сидел в одиночестве на белом стуле посреди верхнего лужка неподалеку от бутафорской клепсидры и дочитывал записи Нечипоренко.
«Небольшое недомогание гриппозного характера, с которым ему почти уже удалось справиться, внезапно осложнилось. Утро последнего дня застало его взволнованным и беспокойным. Пришедшим к нему врачам он озабоченно заявил, что чувствует себя необычно, как никогда раньше, что он забывает слова и произносит другие, ненужные, что он совершает некоторые движения непроизвольно. „Позвольте, но ведь это кора, это отек коры“. Попытка разубедить его со стороны присутствующих терапевтов не имела успеха. Иван Петрович попросту заявил, что не интересуется их мнением, и потребовал невропатолога. Проявленную им в период ожидания крайнюю нетерпеливость проще всего, казалось бы, объяснить общим болезненным состоянием. Однако это было не совсем так.
После приезда профессора М. П. Никитина, подробно обсудившего вместе с Иваном Петровичем тревожившую его нервную симптоматику, больной успокоился и вскоре уснул.
Потом уже выяснилось, что и здесь, в этом последнем своем наблюдении, Иван Петрович был прав. Вскрытие действительно показало у него наличие отека коры.
Когда через два часа больной проснулся, для всех стало ясно, что мы его потеряли».
«…Он, возбужденный, потребовал к себе невропатолога, чтобы вместе с ним разобраться в характере мозговых расстройств. Невропатолог дал удовлетворяющее Ивана Петровича объяснение, и после впрыскивания морфия он, успокоившись, заснул и через несколько часов умер».
После написанного крупными печатными буквами слова «ШТУКАТУРКА» следовало:
«Время шло, а печаль наша не уменьшалась, хотя Иван Петрович и бодрился. После кончины Всеволода он чувствовал себя настолько плохо, что решил на рождественские праздники уехать в Колтуши только со мной, чтобы спокойно отдохнуть в полной тишине, вдали от всяких посещений и разговоров.
Погода стояла на редкость прекрасная: полнейшая тишина, небольшие морозы, ясные, солнечные дни. Особенно хороши были вечера: тихие, лунные, полные какого-то таинственного очарования.
Перед тем, как ложиться спать, мы выходили погулять по дорожкам сада, которые специально для Ивана Петровича расчищались от глубокого снега. Вот один раз идем мы. Кругом ни души. Я и говорю Ивану Петровичу:
В небесах торжественно и чудно, Спит земля в сиянье голубом.— Да, нет ничего лучше картин природы, — ответил он. — Они всегда успокоительно действуют на мою душу.
Пребывание в Колтушах ознаменовалось следующим событием.
Сидим мы однажды в его любимой стеклянной комнате за столом, который стоял посередине. Иван Петрович дочитывал какую-то статью, я же раскладывала пасьянс.
Перед обедом мы всегда гуляли. Вот я и говорю:
— Я готова, а тебе пора одеваться, иначе мы опоздаем к обеду. Здесь, как везде и всегда, строго соблюдалось распределение времени.
Иван Петрович бросил статью и только что успел выйти в соседнюю комнату, как раздался страшный грохот и треск. Огромный кусок штукатурки обвалился на то кресло, на котором только что сидел Иван Петрович, нисколько не задев при этом меня!
Иван Петрович спокойно поцеловал меня, заметив:
— Как всегда, ты моя охрана. Ну идем же скорее гулять.
Целый день ушел на охи и вздохи и на уборку помещения. Через два дня после этого происшествия мы с Иваном Петровичем благополучно отбыли в город».
Наслюнявив древний химический карандаш, Нечипоренко вывел теми же печатными буквами слово «АВТОМОБИЛЬ».
«Павлов любил точность необычайно. Он не только вставал утром и ложился вечером по часам, но также в точное время всегда садился за стол, по минутам начинал и кончал любое заседание, принимал гостей и т. д. Пятого мая ровно в 3 часа дня Иван Петрович обычно переезжал из пыльного города в Колтуши (Куракин, цит. по Сергееву). Один только раз — в последнее лето его жизни — переезд произошел с опозданием. Иван Петрович вышел из подъезда с часами в руках, но машины не было. Минуты медленно текли.
— Я не виноват, — оправдывался перед своими Павлов, — это у шофера что-то стряслось.
В этот день переезд состоялся в 3 часа 30 минут».
«Начало его простуде (которая постепенно привела к воспалению легких) тоже было положено более ранней поездкой в Колтуши в феврале 1936 года. Была метель. Ударил мороз. Писатель С. Воронин так описывает эту поездку: „Может, надо было остаться в Колтушах, но потянуло домой, и он решил поехать. Тем более что элегантный „линкольн“ стоял у подъезда. Холодно было в машине: в то время не было обогревательного устройства, да и пальто было легкое. И ноги в ботинках. Тоже потеплее бы надо… И все бы ничего. Но в пути машина встала, забарахлил мотор. Иван Петрович посидел немного. Постучал ногу об ногу. Вышел. Метелило вовсю.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал он шоферу, — а то что-то озяб, — и пошел, чтобы согреться, быстрой ходьбой.
Но ветер продувал насквозь. Павлов прикрывал грудь руками, но это была слабая защита. В ботинки набивался снег, и ноги мерзли. Он все чаще оглядывался назад, но машины не было. И, как на грех, не было автобуса ни в ту, ни в другую сторону. Ветер налетал то спереди, то сбоку. Поземка юлила в ногах. И он уже перестал выгребать пальцем из ботинок снег Наконец позади показались огни идущей машины… „Линкольн“. Он сел. Накинул на ноги плед.
— Озябли, Иван Петрович? — встревоженно спросил шофер.
— Ничего, ничего… Попью чайку горячего, и все пройдет. Согреюсь…“ К огромному нашему сожалению, не прошло. Павлов серьезно заболел, хотя вначале его болезнь выглядела как некоторое недомогание. 27 февраля 1936 года он скончался у себя на квартире, на Васильевском острове».