Вилла Рено

— Не надо ничего за меня обещать.

— Ну, в последний раз. Мне было не унять их иначе. Она ушла, академик, подмигнув, спросил:

— «Собачий вальс» умеете играть?

— Умею. Только его и могу.

— Почти как я. Кто сядет за клавиатуру? Вы или я? А давайте жребий бросим: орел или решка?

Жаль, никто не видел их. Два белобородых, почти одинаковых старика в почти одинаковых темных костюмах (костюмер у Савельева был отменный), одинаковостью темных одежд напоминавшие прихожан либо пасторов неопределенной конфессии (черные шляпы-близнецы лежали в прихожей), смотрели на взлетающую монетку, присаживались синхронно на корточки.

— Решка! Может, и к лучшему. У моей старшенькой Снегурочки спросонок моменты ясновидения случаются.

Реданский отправлен был на антресоль при входе.

Поднявшись по деревянной крутой лестнице в низкую горенку, он увидел там двуспальную кровать, кресло, маленький книжный шкаф. Он знал: тут несколько лет жил с молодой женой возвращенный стараниями академика из Стамбула младший сын. Ласточкино гнездо, прилепившееся к углу потолка. Горенка была под защитой, и только недавно, то ли почуяв безопасность, то ли утеряв чувство опасности, академик отпустил сына с невесткою жить отдельно, но тоже как бы в горенку — в квартиру, находившуюся на верхнем жилом этаже Института физиологии, одной из крепостей твердыни науки, куда ходил академик на работу пешком по набережной мимо Академии художеств (глядя на сфинксов — раздвоенного, превратившегося в мифологическое существо фараона Аменхотепа), мимо Румянцевского сквера, мимо университетских корпусов, Института Отта, Кунсткамеры, Биржи (глядя на Ростральные колонны и шпиль Петропавловки), мимо таможни. Подходя к Институту физиологии, он поднимал глаза на окна, видел цветы, поставленные на подоконник невесткою.

Реданский все это знал по книгам об академике, по записям Нечипоренко, даже и сам хаживал по известному маршруту не единожды по велению Савельева, нечуждого системе Станиславского, как известно. Входя в образ, как приказал Савельев, он прихрамывал, изображая Петрова, но иногда халтурил, шел, как обычно, не хромая.

Пока рассматривал он корешки английских и немецких книг в горенке, внизу в гостиную вбежали две детские фигурки в ночных рубашках до пят. Академик Петров сел за рояль, заиграл «Собачий вальс». Взявшись за руки, грузная бабушка и тонюсенькие внучки заплясали, запрыгали в упоении перед камином. Зимой камин топили, веселое жилое пламя обитало в нем, очаг и символ очага, моего дома, моей крепости. Девочки любили играть на ковре перед живым огнем, вечерами Татьяна собирала забытые ими перед камином игрушки.

Реданский уронил тоненький дореволюционный журнал «Солнце России». Снизу тут же послышалось:

— Деда, кто там наверху? Дядя с тетей вернулись?

— Мыши, детка, мыши.

«Та-ра-рам-пам-пам, та-ра-рам-пам-пам, та-ра-рам-пам-пам-пам-пам-пам-пам», — мелодия чуть фальшивящая, чуть прихрамывающая, почти забытый последующим столетием «Собачий вальс», именины собачьего сердца.

Реданский думал: «Боже, как долго они танцуют!» А девочкам казалось: как мало плясали! Они хотели танцевать еще и еще, но их увели спать.

Глава 39. СОБАЧКИ

Прозаика с подбитым глазом почему-то в Доме творчества боялись все. Диссидентствующие (или почитающие себя за таковых) думали, что он сексот, стукач или замаскировавшийся кэгэбэшник, сексоты полагали, что он иностранный шпион, евреи подозревали в нем антисемита, антисемиты — подпольного сиониста, бабники поговаривали о его гомосексуальных наклонностях, дамам казался он тайным Казановою, то сексуальным маньяком, то импотентом, то извращенцем, интеллигентов отвращал он просторечиями, матом и напористостью, простецов из пролетарских писателей, то есть выходцев из рабочих, раздражал он умничаньем и цитатами из неведомых им Кокто, Юнга и Цзюй Юаня. Его считали завистником, интриганом, подставным лицом, бывшим уголовником, подсадной уткой, сумасшедшим из Скворцова-Степанова. Каждый видел в нем средоточие и живое воплощение собственных страхов, комплексов, тайных пороков и дурных черт. «Главное, старик, — орал он, пьяный, на весь Дом творчества, вцепившись в рукав прогрессивного автора средних лет, — главное в прозе — это детали, детали, детали!» При этом блистающие глаза его бегали, руки дрожали, был он бледен. «Может, он наркоман?» — думал пойманный за рукав. Пьющие считали прозаика с подбитым глазом наркоманом, а непьющие — алкоголиком. Но вот на чем сходились все: любая новость, озвученная в его присутствии, становилась достоянием республики, причем не одной.

Разумеется, болтовня соседки Урусова по столу слышна была и за соседним столиком, где сидел прозаик с подбитым глазом; Урусов видел, как заалели и чуть ли не зашевелились, расправляясь, радары его ушей. К вечеру прозаик, наводящий на всех страх, всем на радость, убыл в город на денек, а через два дня Савельев сказал Урусову:

— Кто из твоих трепачей-писателей натравил на меня биографов академика Петрова?! Теперь мне придется еще и с ними разбираться, мало у меня своих забот.

— Да зачем вам с ними разбираться? Они вам никто, и вы им никто.

— Так-то оно так… Тут Савельев взорвался:

— Да они мне двое суток звонят постоянно! Это дурдомовцы! Они собираются сюда припереться, тоже мне ревизоры нашлись! Помреж! Где эта тварь помреж? Почему, когда он нужен, его вечно нет?

— Да здесь я, здесь, — устало молвил помреж, возникая из-за куста цветущей сирени.

— Найдите мне нимфетку. Ищите, где хотите. Узнайте адрес, выясните, как ее зовут, ну, черт возьми, расспросите почтальона или библиотекаршу.

— Я знаю, как ее зовут, — сказал помреж. — Катя Черкизова по прозвищу Катриона.

Не прошло и часа, как Катриона по имени Катя Черкизова приведена была вездесущим помрежем пред светлыя очи его ненасытного начальника. На белом ажурном стуле (чуден был реквизит будущей фильмы!..) сидел на лужайке в босоножках на босу ногу Савельев; второй белый стул напротив предназначался для собеседницы. Катриона уселась, насупившись, выгоревшие защитные брючки бывалой туристки, рыжие полотняные тапочки, холщовая простроченная самодельная панамка.

— Нимфетка, мне нужна твоя помощь.

Послеобеденная жара еще не спала, когда пришел первый поезд после томительного перерыва в поездах, коим железнодорожники проверяли пассажиров на всхожесть, увеличивая разрыв в расписании с каждым летним сезоном. Поезд примчал специалистов по академику Петрову. Немного поплутав, они явились на Виллу Рено. Их было трое. Застали они Савельева на том же белом стуле посреди лужка под огромным пляжным зонтиком, воткнутым в землю за спинкой стула. Единственное посадочное место напротив режиссера было залито солнцем. Его занял самый старший приезжий, полный человек в летах, обливающийся потом, то и дело снимающий очки, дабы вытереть мятым, скомканным платком большое лицо свое. Молодой уселся на траву. Специалист средних лет с папочкой под мышкой остался стоять.

— Вы ведь не отрицаете, — сказал сидящий толстяк убедительным баритоном, — что снимаете фильм об академике Петрове?

— Ну, разумеется, не отрицаю, — ответствовал Савельев, достав из кармашка лорнет и лорнируя собеседника; лорнет был без стекол.

Молодой фыркнул, за что удостоен был осуждающего взгляда стоящего.

— Мало того, что вы предаете огласке связь академика с эмигрантами, находившимися на территории реакционной Финляндии, вы еще и лживые россказни о смерти академика тиражируете! — закричал высоким скрипучим голосом стоящий, размахивая папкой, сделав шаг вперед.

— Стойте, где стоите, — сказал Савельев. — Какие еще лживые россказни?

— Клевету! — кричал стоящий. — Клевету, распространяемую узким кругом лиц, о причастности к естественной смерти Петрова НКВД! Инсинуации!

— Ага, — сказал Савельев задумчиво, глядя на кричащего в пустой лорнет, — клевету и инсинуации на облаченный в незапятнанные белыя одежды, помавающий ангельскими крыльями НКВД…

Молодой специалист достал блокнот, что-то записал.