Вино красное, ветер сильный

– Да я, в общем-то, не люблю, когда на гитаре играют, честное слово, – говорю я.

Славик не слушает меня.

– Гад твой Сашенька! Гад он!

Славик встаёт на колени и берёт мою руку.

– Скажи, ты будешь со мной?

– А Надька?…

– Что Надька? Она мне не жена. Ребёнок на меня не записан! Случайно всё с ней вышло, назло тебе! Я ведь не сплю с ней даже, я на матрасе, на полу…– быстро тараторит Славик.

Я вижу на столе баночку с йогуртом «Услада».

– Ты что, Славик, йогурты с работы тыришь? – буднично спрашиваю я.

– Это для ребёнка…

– Вы что младенца этой отравой кормите?

– Никакая это не отрава! Самый лучший и полезный йогурт! – обиженно говорит Славик.

– Нельзя такое ребёнку…

Славик отбирает у меня баночку с йогуртом.

– Да брось ты про эти йогурты! Ты скажи, ты будешь со мной?!

– А Надька-то?

– Брошу её. Прямо завтра! Клянусь! Вот увидишь!

Я молчу. Смотрю в окно на рассвет. Я так устала.

Славик тоже ужасно устал. Он без сил падает на кровать рядом с Федей и засыпает. Я сижу. Смотрю за окно на зелёный рассвет. Тишина звенящая. В большом аквариуме плавают рыбки. Надо идти. Надо куда-то идти.

***

Когда я открываю глаза, вижу перед собой белый потолок. И как ни фокусируй взгляд, только белый потолок. Вскрикиваю:

– Мама! Где я?

И слышу язвительный тихий смех. Перевожу взгляд и вижу Федю. Он сидит на кресле, ножка на ножку и курит сигаретку. Я лежу пластом на спине. В белой юбке. С сумкой через плечо.

– Как я здесь? – говорю я.

Федька посмеивается.

– Сил, видимо, не было уйти, – говорит он.

Я сажусь на диване. Пытаюсь понять, почему я здесь.

Славик просыпается. Волосы всклокочены. Под глазами «чёрные круги». Он бледен и измучен. Садится. Хватается за голову обеими руками. Стонет.

– Ты это…– бубнит Славик, – это…Лен, ты иди…а-то Надька ещё…зайдёт ещё…потом созвонимся…

Он встаёт, держась за голову. Шатаясь, идёт в туалет в конце коридора. Я поправляю белую юбку. На больших круглых часах на стене одиннадцать утра.

– А Славика-то теперь уволят, – говорю я Федьке, глядя на часы, – сегодня же маленькие йогурты.

Я встаю и иду к выходу. Федя равнодушно кидает мне:

– Бывай!

Когда я уже в дверях комнаты, навстречу мне заходит мрачный Славик, за ним Надька, которая несёт на руках перед собой растрёпанную, крохотную девочку Анечку. Святое семейство в сборе. Они проходят мимо меня в комнату. Я говорю Наде:

– Здравствуйте!

Она не отвечает. Выхожу. Иду по коридору. Как из ада. Только белая юбка нежно касается коленей.

Вдруг я слышу какие-то странные звуки, останавливаюсь, прислушиваюсь. Кажется, звуки текут из-за одной из дверей общажного коридора. Я делаю несколько шагов назад. Приближаюсь к двери. Звуки становятся громче. Это медленный убаюкивающий ласковый блюз. diane schuur проникновенно поёт так, что тебе одновременно и больно и радостно:

Speak low when you speak, love

Our summer day withers away too soon, too soon

(Говори тише, любовь моя,

Наш летний день увядает слишком рано, слишком рано…)

Это нежное пение в этом темном пещерном коридоре просто невероятно. Всё будто озаряется солнечным светом. Я начинаю медленно танцевать, кружась по коридору, развевается моя белая юбка, а песня звучит и звучит. Под песню я выхожу из темного подъезда на залитую солнцем улицу города. Кружу по двору общаги, напевая. Выхожу на проспект. Ловлю машину. Еду в машине такси по городу, опустив стекло, ловлю рукой ветер.

Понедельник. Люди спешат по делам. Гудки машин. Крики. Шум стройки. Движение. Кто-то косит газон. Кто-то красит вонючей краской забор. Таджики давно уже гоняют по маршруту на жёлтых «маршрутках» и пытаются понимать, что хотят от них эти русские пассажиры. На углу парень раздаёт листовки. Все при деле. Мир кипит делами и людьми. А я еду в такси, сама не знаю куда. А приезжаю домой.

Когда «такси» останавливается у моего дома, таксист говорит, обернувшись:

– С вас сто рублей.

– Хорошо, – отвечаю я.

Долго роюсь в сумке. И так и сяк. Но денег нет. Совсем. Я сижу, гляжу в окно, молчу. За окном кусты цветущего жасмина.

– Ну, так? – спрашивает таксист.

– У меня, кажется, деньги вытянули, – говорю я тихо.

И вдруг начинаю безудержно заливисто смеяться. Смеюсь, а песня звучит и звучит в моей душе.

Our moment is swift, like ships adrift, we're swept apart, too soon

(Наши мгновения быстротечны, как корабли, плывущие по течению…)

"В дебрях чужих, у священной воды…"

Спустились пешком к реке. Она уже не помнила, чтобы бывала где-то в такую рань. А сейчас она стоит на берегу дикой коричневой реки, пахнущей осокой, слизняками, чем-то сладким и успокаивающим. Она выросла на этой реке, потому её успокаивает этот запах, потому ей кажется, что эти коричневые воды полны силы. Она не смогла бы описать эту реку и берег, спроси у неё кто-то о них в Москве. Но вот сейчас, спустившись к реке, она её узнала, – это была её река, и таких рек не было больше нигде. И нигде не было такого запаха.

С кручи тянулись к реке змейки меленьких ручейков. Они размывали глинистый берег, тихо входили в реку и растворялись. Если крикнуть «Хээй!», эхо разлетится по реке на многие километры. Ей захотелось крикнуть, но было незачем. Она, её муж, мать, и две сестры матери стояли на песке с искусственными венками в руках и ждали, когда на противоположном берегу вынырнет из зарослей фигура лодочника. Он всё не шёл. Туман ровным слоем парил в метре над водой. Слепни беспокоили постоянно. Как она не замечала их в детстве?