Вирус бессмертия

– О, Сердюченко! – Козакевич узнал шофера. – Как отпраздновал?

– Да уж какие тут праздники, – подходя, отмахнулся водитель. – Вот, товарищ Дроздов велел двух задержанных отвезти. Зарегистрируете? А то я без привычки.

– А сам он?

– Голова у него шибко болит, – усмехнулся Тарас.

– А-а… – сочувственно улыбнулся следователь, но тут же нахмурился и сунул ключи в карман. – Погоди-ка! А по какому делу задержанные? Как мне их регистрировать?

– Да це ж по делу о стратостате, – Сердюченко глянул на охранника в кожаной куртке. – Товарищ Дроздов велел с вами лично переговорить. Я вам шепну пару слов, а вы уж сами решите, как записать задержанных.

– Ладно, – подозрительно произнес Козакевич. – Пойдем в кабинет. А этих красавцев лучше в подвал спустить. А то у меня допрос через полчаса.

– Но товарищ Дроздов…

– Да что ты заладил: Дроздов, Дроздов! – разозлился следователь и окликнул охранника: – Миша! Доставь задержанных куда следует. Пусть Дроздов у себя командует, а у нас тут свои порядки.

Охранник несколько раз вдавил кнопку звонка на стене, вызывая дополнительный конвой, а Козакевич пропустил шофера вперед и следом за ним поднялся по лестнице. В коридоре второго этажа гуляло эхо, у дальнего окна стоял конвоир с карабином у ноги, ковыряя в зубах пальцем. Увидев следователя, он вытянулся по струнке.

Козакевич отпер дверь, пропустил шофера в кабинет, а сам шагнул следом.

– Ну что? – спросил он, усаживаясь за стол. – Рассказывай.

Он ленивым движением выдвинул ящик и бросил туда ключи от двери. Воспользовавшись этой заминкой, Сердюченко выхватил из-за пояса «наган» и направил его на следователя.

– Думаешь, я удивлен? – тот лишь презрительно улыбнулся в ответ. – Что, в свои игры решил поиграть? Где Дроздов?

– А ну заткнись, шельма! – зло прошипел Сердюченко, стараясь унять предательскую дрожь оружия в руке. – Прикажи привести мою жинку.

– Понятно, понятно, – Козакевич улыбнулся и настолько быстро выхватил откуда-то «браунинг», что шофер не успел испугаться.

В следующий миг Козакевич поспешно рванул спусковой крючок – хлопнул выстрел, но пуля свистнула, не задев Сердюченко, пробила дверь и коротко взвизгнула рикошетом в коридоре. От испуга шофер дважды пальнул в ответ, выстрелы прозвучали, как удары молотком по железной кровле. Следователь коротко вскрикнул, хватаясь за пробитую грудь, и нелепо опрокинулся на стуле, забрызгав кровью зарешеченное оконное стекло. Комнату затянуло запахом пороха.

«Конец, – подумал Сердюченко, холодея от страха. – Теперь уж мне отсюда не выбраться».

На секунду он задумался, что можно предпринять в столь нелепо сложившейся ситуации. Понятно было, что вот-вот в кабинет ворвется конвойный с винтовкой, однако Сердюченко решил не дожидаться этого, а сам выскочил за дверь, готовясь пристрелить любого, кто попадется ему на глаза.

Но стрелять не пришлось. Конвойный валялся на полу, уставив окровавленное лицо в потолок – отрикошетившая пуля попала ему в лоб. Он еще подергивал ногой, но жизнь уже покинула его тело. Оторопев от увиденного, Сердюченко замер, не зная, что делать дальше.

«Если внизу услыхали выстрелы, то через лестницу мне теперь не прорваться, – затравленно подумал он. – А коли не слышали? Все же стены здесь толстые, да и двери глухие».

Секунда шла за секундой, сердце колотилось с такой силой, что, казалось, его можно было услышать в тишине коридора. Но никаких шагов с лестницы не доносилось. Это немного приободрило шофера, но паника все равно стремительно овладевала его сознанием.

«Надо уходить во двор, – решил он. – Там машина. Уеду, а потом уж буду думать, как вызволить Верочку».

Сердюченко стиснул дрожащие кулаки. Страх подкашивал ноги, мелькнувшую мысль о китайце и Богдане он загнал подальше – самому бы выбраться.

Говорят, что перед лицом смерти вся жизнь человека стремительно пробегает перед его глазами. Ступенька за ступенькой Тарас вспомнил детство, юность, гибель матери, вспыхнувший вдруг пожар революции, а затем Гражданской войны. И, неожиданно для него самого, в его душе разгорелось чувство, пересилившее страх смерти. Это было чувство вины. Раньше удавалось загнать его поглубже, мол, что взять с шофера? Не в ответе он за бесчинства начальства! Но сейчас дремавшая совесть вырвалась на свободу и принялась безжалостно рвать душу когтями.

«Господи Боже! – впервые за много лет Сердюченко вспомнил о Боге. – Это ж скольким людям я смерть привез на своей машине? Господи!»

Конец лестницы приближался неумолимо. Шофер знал, что на последней ступеньке ему придется принять самое трудное в его жизни решение.

Четверо конвойных с винтовками, двое впереди и двое сзади, безразлично вели Богдана с китайцем по промерзшей лестнице во внутренний двор. Судя по тому, что ход был другим, не тем, по которому Сердюченко провел сообщников в вестибюль, этот путь лежал не к автомобилю. Желтый свет зарешеченных светильников отбрасывал под ноги смутные тени, один из конвойных то и дело заходился гулким чахоточным кашлем. Однако под маской страха и обреченности, которые должны читаться на лице заключенного, Богдан прятал радость. Шоферу Дроздова он не очень-то доверял, а самому бегать по управлению в поисках места, где держали подследственных, не было времени. А так удача сама плывет в руки – конвойные быстро и без лишнего шума препроводят куда надо.

Командир конвоя толкнул тяжелую деревянную дверь в конце лестницы, и Богдан сощурился от ударившего в глаза дневного света. От следующей решетки их отделяло только узкое пространство двора – десять шагов, не больше. За прутьями смутно виднелся боец в форме войск НКВД, изнутри охранявший вход в подвал с заключенными.

– Вперед! – подтолкнули Богдана сзади.

Скосив глаза, он заметил слева пулеметное гнездо, устроенное в мешках с песком, – то самое, которое разглядел, выходя из машины. Но теперь было ясно, что именно держал под прицелом озябший от долгого бездействия пулеметчик. В узком пространстве между стенами он мог устроить такой шквал огня, что ни одно живое существо не выжило бы.

«Даже я не спасусь, – прикинул Богдан. – Недооценили мы комиссаров, ох недооценили».

Он прекрасно понимал, что попал в очень невыгодное положение, а если быть точным – в безвыходное. Если сейчас сбить с ног конвойных и рвануть назад, то можно без труда выйти из управления, но тогда Шамхат останется в заключении. Если позволить провести себя за решетку, то назад уже не вырваться – прижмут пулеметом, а потом подтянут силы и ударят в дверь со стороны управления.

Богдан уже давно не ощущал дыхание смерти столь отчетливо, но испугался он не возможности умереть в ближайшие несколько секунд, а того, что не увидит больше Шамхат.

«Все равно вечно мы не сможем тянуть это чертово бессмертие, – стиснув зубы, подумал он. – Так хоть увидимся напоследок!»

Он собрал волю в кулак, загнал страх как можно глубже и негромко сказал по-китайски:

– Бей сразу, как откроют решетку.

– Молчать! – рявкнул чахоточный конвоир и тут же зашелся кашлем.

Лязгнул засов, скрипнула, открываясь, решетка.

– Вперед! – конвойный снова подтолкнул Богдана.

Пахнуло промозглой сыростью. Пришлось шагнуть за порог, хотя вид готовой захлопнуться решетки вызывал у Богдана атавистический ужас, как у зверя, которым, в сущности, он остался и спустя пять тысяч лет. В его мозгу со скоростью молнии мелькнула мысль: